хуй ложу я на эти ассоциации...

:~ :~ :~

МЕЖДУНАРОДНАЯ АССОЦИАЦИЯ "ВОДА И ЗДОРОВЬЕ"

Л.А.Сосновский, В.С.Мосиенко

УРИНОТЕРАПИЯ: ВЧЕРА, СЕГОДНЯ И ЗАВТРА

Киев 1996

Сосновский Л. А., Мосиенко В. С. Уринотерапия: вчера, сегодня и завт-
ра. – Киев: "Альтерпресс", 1996. – с..

Книга описывает лечебные и профилактические возможности уринотерапии
как древней, осуществляемой посредством приема мочи, массажа, клизм с
ее использованием, так и современной, реализуемой посредством инъекций
мочи или ее препаратов. Показана высокая лечебная эффективность прак-
тически всех приемов уринотерапии и их сочетаний. Впервые проанализи-
рованы предполагаемые механизмы лечебного действия мочи, свидетельст-
вующие о том, что уринотерапия является естественным сочетанием двух
известных и важных направлений практической медицины – бальнеотерапии
и органотерапии. Описаны возможные варианты повышения эффективности
уринотерапии, реализуемые как направленным изменением состава мочи,
так и сочетанием уринотерапии с другими способами лечения. Книга ори-
ентирована на научно-техническую и медицинскую интеллигенцию, а также
на любого читателя, не желающего болеть и преждевременно состариться.
В общем же, она задумана и выполнена как пособие по выживанию в крити-
ческих ситуациях.

Ил. 8. Список лит.: 77 назв.

С Л. А. Сосновский, В. С. Мосиенко, 1996.

С Р. Ф. Сахалтуев – оформление, 1996. "Жизнь учит лишь тех,
кто ее изучает"

В. О. Ключевский

"Нет такой идеи или системы мышления, <%2>пусть самой древ-
ней или даже абсурдной, <%0>которая не была бы способна к улучшению
нашего познания"

C. Гроф

"<%2>Что не может быть вылечено<R> силами <%0>самого орга-
низма,<R> нельзя вылечить силами<R> вне его"

У. Дичмен

= Если вы хотите избежать болезней, старческого одряхления и
долго быть сексуально активными, то вас обязательно заинтересуют два
нижеприведенных текста, честно и настойчиво зазывающих в эту книгу.

Итак, врач В. А. Лесевич в 1926 г. писал:

= " Наблюдение Здравомыслова<D> (Врач. Дело № 8, стр.
730): 1) что интенсивность рассасывания выпота при введении под
кожу собственной мочи превосходит таковую при введении выпотной жид-
кости и 2) что при введении мочи быстро понижается температура –
могу подтвердить опытом, произведенным над самим собой.<D>

= В конце 1915 года, будучи в одном из военных госпиталей,
расположенных в летних бараках в Лефортове (Москва), я заболел правос-
торонним выпотным плевритом. Это было в декабре 1915 г. В январе 1916
г. после рентгеноскопии, обнаружившей незначительное смещение вниз пе-
чени и смещение нормальной величины сердца настолько, что его наружная
сторона была на два пальца влево от соска, я с t 39,2град. уехал из
Москвы к себе домой в земский участок (Псковской губ., Порхов уезд,
пог.<D><$FПогост, мелкая административно-территориальная единица
(Прим. авт.)> Белая). Здесь в течение 2,5 месяцев я безрезультатно
перепробовал весь арсенал медикаментозного лечения; пробовал подолгу
греть бок у горячей печи, пробовал заниматься соответствующей гимнас-
тикой, чтобы дать толчок к рассасыванию выпота (Яроцкий). В конце мар-
та месяца появилась одышка, сильно меня взволновавшая. Вторичный кон-
силиум коллег пришел к заключению о необходимости пункции и выкачива-
ния экссудата. Из-за повышенной нервной раздражительности я на это не
согласился. В это время, просматривая полученные в мое отсутствие NN
"Врач. Газеты", в одном из них я встретил заметку об автосеро-
терапии, которую я решил применить к себе. 1.04, проболев 3,5 месяца и
имея t 39,6град., я ввел себе под кожу спины 2,0<D><$F2,0 см<M^>3<D>.
(Прим. авт.)> свежей собственной мочи (подогретой, на всякий слу-
чай, до появления пузырьков: венерических заболеваний у меня не было).
Местно ощущалась только незначительная боль. Через часа 2 на-
чал<%-3>ось <%-4>усиленное мочеотделение. К вечеру того же дня – t
38град..<%0> Усиленное мочеотделение продолжалось и на следующий день.
Самочувствие сразу стало значительно лучше, ночь хорошо спал, t утром
37,8град., вечером – 37,5град.. 3.04 я вторично ввел себе еще 2,0
мочи. Эффект тот же: t 37.0град. весь день. 5.04 я в последний раз
ввел себе еще 2,0 мочи. t – N, одышка исчезла, самочувствие прек-
расное. 15.04.1916 г. уехал на фронт, где в госпитале во всех подходя-
щих случаях проделывал это лечение с прекрасными результатами (при
предварительном анализе мочи)<D>".

<%-2>Предлагаем вашему вниманию текст второй, где известный врач и
ученый А. А. Замков пишет о препарате гравидане, который изготовлялся
из мочи беременных женщин:<%0>

= "Истощенному 20-летнему жеребцу, который от слабости
едва стоял на ногах и уже не принимал корма, 10 раз был впрыснут гра-
видан по 50 см<MI^>3 . Жеребец после уколов стал есть, понос у него
прошел, появилась мышечная сила. На нем снова стали работать, боро-
нить, пахать и запрягать для езды. У жеребца проявилось яркое половое
влечение. Чувство привязанности к одной кобыле стало так велико, что
на ее призывный зов он несся к ней во <%1>всю мочь, даже будучи в уп-
ряжке, через все преграды –<%0> каналы, изгороди. Жеребец дал по-
томство.<D>

= Оздоравливающее действие гравидана на весь организм и его
влияние на половую сферу у глубоких стариков прослежено мною еще в
1929 г.; очень дряхлые, едва передвигающиеся, часто едва стоящие на
ногах, под влиянием гравидана восстанавливали свои силы и здоровье
настолько, что неред<%-2>ко возобновляли свою половую жизнь. В одном
случае у 85-летнего старика появилось сильное половое влечение, и это
после 27-летнего полового покоя!"

Приведенные тексты представляют серьезный практический интерес и в
настоящее время, но вот в happy end второго из них вторгается вполне
обоснованная грусть.

На необъятных просторах бывшего СССР людей много, а вот столь нужных
лошадей и коров мало. И коль скоро мы, люди, потеряли ценность, то ло-
шади – пока еще нет. Если возвращать молодость нам, людям, невы-
годно (а общедоступная медицина об этом и не хлопочет), то к домашнему
скоту это не относится. И, если исходить из литературных данных, соче-
тание инъекций гравидана и лечебного голодания может дать животным
мощный омолаживающий (ревитализирующий) эффект и продлить их активную
(трудовую и сексуальную) жизнь на благо немощных, быстро стареющих лю-
дей. Да, исходя из грустных современных реалий, можно предположить,
что ветеринарная гериатрия имеет все основания для бурного развития.
Безусловно, продлевать жизнь животным гораздо выгоднее, чем людям, но
ведь и людей тоже нужно пожалеть. Вот из этого общего положения мы и
исходили. Однако перечислим еще несколько частных причин, из-за кото-
рых два занятых человека взялись за освещение гастрономически чуждой и
эстетически неизысканной темы этой книги.

<B>1.<D> Эту причину лучше изложить прекрасными словами С. Грофа:

= "В пределе невозможно оправдать жизнь и найти в ней
смысл интеллектуальным анализом и чистой логикой. Необходимо попасть в
такое состояние, когда эмоционально и физиологически сознаешь, что
жить стоит, и ощущаешь радость от самого факта существования. В мучи-
тельных философских изысканиях смысла жизни следует видеть не законо-
мерную философскую тематику, а некий симптом, показывающий, что дина-
мический жизненный поток замутнен и блокирован. Единственным эффектив-
ным решением проблемы будет не изобретение надуманных целей жизни, а
глубокая внутренняя трансформация и сдвиг в сознании, восстанавливаю-
щий течение жизненной энергии. Человек, активно участвующий в процессе
жизни и испытывающий живой и радостный интерес к нему, никогда не за-
дастся вопросом, имеет ли жизнь какой-нибудь смысл. В этом состоянии
существование воспринимается как драгоценность и чудо, и его ценность
самоочевидна"<D>.

<B>2. <D>Однако довольно трудно испытывать радость жизни, когда дейс-
твительность все чаще напоминает о себе нехваткой продуктов, очередя-
ми, давкой в транспорте, а часто и более жестокими обстоятельствами:
старостью, болезнями, в том числе такими страшными, как рак. Как ни
печально, вместо путеводителя по сияющим вершинам коммунизма всем нам
очень нужна постсоветская энциклопедия выживания.

<B>3<D>. Состояние здоровья населения бывших республик <%2>Союза нам-
ного хуже плохого. Следует привести данные <%-2>Б. Б. Прохорова, отно-
сящиеся к России и гласящие печально:<%0>

= "расчеты показывают, что, имея продолжительность жиз-
ни такую же, как, например, в странах Северной Европы, наша страна
ежегодно сохраняла бы жизненный потенциал, равный примерно 20 млн. че-
ловеко-лет. Теперь же каждый год мы теряем у мужчин 11,4 млн. челове-
ко-лет и у женщин – более 8,5 млн. человеко-лет".<D>

T = Касательно Украины эти цифры (с учетом количественного раз-
личия народонаселения) должны быть ниже приблизительно в три раза.
Комментарии излишни.

<B>4.<D> Европейская (да практически и мировая) медицина развивается
как индустрия, имеющая целью получение максимальных прибылей. Поэтому
она, с одной стороны, старается удорожить все свои услуги, а с другой
– так воспитывать население, чтобы оно доверчиво, охотно и со сле-
зами благодарности выкладывало свои денежки. Обратите внимание, что
против такого развития медицины взбунтовался даже Б. Клинтон, а ведь
американцы – не самый бедный народ. Сложившееся положение хорошо
иллюстрируется следующим высказыванием С. Грофа:

= <MI%-2>"Сторонники сегодняшней "научной" медицины
прежде всего заинтересованы в получении определенных интеллектуальных,
социальных и финансовых преимуществ в случае сохранения существующего
положения вещей. Медицина в том виде, в котором она преподается и
практикуется в США, не отражает подлинного интереса к научным исти-
нам".<D%0>

Очевидно, что капитализация бывших республик Союза сделает медицину
экономически недоступной для большинства из нас.

<B>5.<D> По данным Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), удель-
ный вклад клинической медицины в достижение нами здоровья составляет
(не удивляйтесь!) 8%, хотя она поглощает практически все средства,
направленные на улучшение и сохранение здоровья человека. Такая низкая
эффективность медицины обусловлена несколькими причинами, из которых
упомянем только некоторые.

Имеются данные, согласно которым <M^>2<D>/<MV>3<D> расходов, связанных
со здоровьем, приходятся на последние месяцы жизни. Согласитесь, такое
распределение крайне неразумно. Общеизвестна ограниченность возможнос-
тей официальной медицины в борьбе с комплексами болезней, а ведь чело-
век редко имеет только одну болезнь. По данным той же ВОЗ, до 30% за-
болеваний обусловлены лекарственной интоксикацией. Правда, мы не рас-
полагаем сведениями о <%-2>том, во сколько нам обходится противополож-
ная ситуация –<%0> дефицит остро необходимых лекарств.

Таким образом, практическая медицина и, в частности, гериатрия остро
нуждается в терапевтических методиках и препаратах не только эффектив-
ных, но предельно дешевых, обладающих широким спектром лечебного дейс-
твия и нетоксичных.

<B>6.<D> Продолжая тему низкой эффективности медицины, следует отме-
тить и то, что в реальной жизни обычно "что охраняешь, то и име-
ешь". Здравоохранение представляет уникальное исключение. Практи-
кующие онкологи болеют раком не меньше, а некоторыми его видами чаще,
чем другие простые смертные, а представители остальных медицинских
специальностей, возглавляемые геронтологами, так же, как и все мы,
подвержены ускоренному старению. Поэтому, когда слышите легенды об ус-
пехах в той или иной области медицины, не грех поинтересоваться, как
обстоит дело со здоровьем у представителей этой отрасли. И, может
быть, самое печальное – санология не являет пример перехода от
красивых и умных слов к столь нужному для нас действу.

<B>7.<D> Вступление человечества в эпоху потрясений создает массу ава-
рийных или критических ситуаций, в которых из-за дезорганизации или
отсутствия средств официальная медицина неопределенный период не смо-
жет функционировать нормально. Поэтому, подобно тому, как задачей ро-
дителей является научить детей обходиться без них, одной из задач ме-
дицины является научить людей (по возможности, конечно) обходиться без
нее в этих ситуациях. Эту задачу медицина не выполняет.

<B>8. <D>Увеличение продолжительности жизни приводит к старению насе-
ления, что вызывает напряжение демографической и экономической ситуа-
ции. В современных реалиях она обременительна даже для развитых стран,
а для бедных (а мы ведь бедные) оно просто разорительно. Сравните две
страны. В одной умирают в первый год выхода на пенсию, в другой –
живут до восьмидесяти (например, в Японии). Нетрудно догадаться, пра-
вительству какой страны легче утрясти бюджет и решить социальные проб-
лемы.

С. Лем считает, что нас на земле слишком много. Но устранять демогра-
фический кризис следует все же разумным хозяйствованием и ограничением
рождаемости, а не снижением продолжительности жизни людей, т.е. пос-
редством эдакой пассивной эвтаназии. А ведь уже ведутся острые споры о
необходимости активной эвтаназии в отношении тяжелобольных. Не наста-
нет ли печальное время, когда экономические трудности лишат старых лю-
дей сочувствия и официальной медицинской помощи.

<%6>Изложенное позволяет констатировать, что прав <%0>Н. М. Амосов,
утверждающий, что достижение здоровья и особенно долголетия – пре-
имущественно наша личная, а не общественная проблема. Ее решение, по
нашему мнению, требует в числе прочего и знание возможностей самолече-
ния, доступных в любой ситуации.

<B>9. <D>Если официальная медицина в каком-то случае бессильна (что
бывает не так уж редко), она не должна этого скрывать. Можно сколь и
как угодно обсуждать тонкости взаимоотношений врача и больного, но в
любом случае честность – лучшая политика, которая должна и может
проводиться без жестокости. Честность врача, бессильного помочь, дает
возможность больному реализовать все имеющиеся шансы на выживание, да-
же если он найдет их вне пределов официальной медицины. Но, к нес-
частью для многих больных, врачи очень часто скрывают свое бессилие.

<B>10.<D> Медицина – достаточно отсталое направление профессио-
нальной деятельности, чему, в частности, способствует ее ловкий уход
от общественной критики. Для него она применяет маскировочные средс-
тва, эдакие фиговые листочки: белый халат, клятва Гиппократа (с ловко
используемым "не навреди") и, якобы, знание латыни, а также
запугивание общества различными опасностями (например, избытком холес-
терина), утаивание данных о реальном состоянии здоровья населения,
сдержанную (а иногда и не очень) похвалу в свой адрес. Наконец, мощный
корпоративный дух медицины позволяет ей умело расправляться с дисси-
дентами, иногда выпрыгивающими из ее стройных рядов. Подчеркнем, как
люди, медики ничуть не хуже нас с вами. Но прогрессия корпоративности
неизбежно поднимает уровень ее необходимой самозащиты до неприемлемого
для общества значения.

<B>11. <D>Достижение здоровья возможно различными, хорошо описанными в
уже доступной литературе средствами, <%2>не входящими в арсенал офици-
альной медицины. Однако, как правило, следование многим из этих реко-
мендаций <%4>требует сильного характера. Конечно, снова прав<%0> Н. М.
Амосов, утверждающий, что плохое здоровье современного человека есть
во многом следствие его лени и неумеренности, мешающих высокой двига-
тельной активности и разумному ограничению в пище. Да, слабохарактер-
ным трудно сохранять здоровье. Большинство же из нас – люди с
обычной волей, что приводит к практической недоступности для многих
"жестких" путей оздоровления. Но и нам тоже жить хочется и по-
этому мы нуждаемся в приемлемых для большинства способах оздоровления.

<B>12.<D> Уринотерапия очень демократична и поэтому может помочь об-
рести выздоровление и радость бытия многим, т.к. она очень дешева в
любой своей разновидности и не требует при реализации мощных волевых
усилий. Систематическое осмысленное ее использование может способство-
вать достижению долголетия (повышению средней продолжительности жиз-
ни), поскольку она является в ряде случаев, а особенно при устранении
"букетов" болезней, приемлемой альтернативой многим средствам
современной официальной медицины. Она исключает возможность лекарс-
твенной интоксикации, а в аварийных ситуациях она может оказаться
единственным средством медицинской помощи и более того – зачастую
единственным шансом человека на выживание. Таким образом, обстоятель-
ная книга по уринотерапии вполне может оказаться нелишней главой в эн-
циклопедии выживания. Можно сказать, что каждое знание есть благо, а
знание возможности избавления от болезни – благо вдвойне. Как го-
ворила героиня старого фильма, "вечная любовь – это прекрасно,
но золотой браслет остается на всю жизнь".

Эта книга ориентирована на интеллигенцию. Во-первых, это сделано пото-
му, что мы относим себя именно к этой части нашего общества, ментали-
тет которой нам более знаком и близок. Интеллигенция иронична и не
вполне доверяет (и правильно делает) печатному слову. Для многих ее
представителей использование уринотерапии представляется приемлемым
только тогда, когда они понимают, как она "работает". Ничего
вслепую! Писать для таких людей – трудная задача. Во-вторых, нам,
скорее всего, не хватило бы таланта для написания книги "для
всех". К тому же такие книги или главы книг уже написаны. И по
этой причине мы преследовали более скромную задачу – написать кни-
гу менее читаемую в широких кругах, но чуточку более академичную и ин-
формационно емкую. Кроме того, мы очень хотели, чтобы медицинские ра-
ботники, прочтя эту книгу (и простив непринципиальные ее недостатки и
некоторую запальчивость), отнеслись к уринотерапии как ко вполне эф-
фективной и заслуживающей самого пристального внимания возможности ле-
чения и профилактики. Этих строгих читателей излишняя популяризация
могла бы только позабавить и, как следствие, притупить ощущение важ-
ности освещаемой темы.

Но, кроме желания найти "свою" аудиторию, беллетристической
бесталанности и робости перед медиками, были у нас и другие более
грустные мотивы.

В связи с известными историческими событиями, повлекшими за собой об-
щее падение уровня жизни, здоровье интеллигенции сильно пошатнулось, и
будет крениться далее, поскольку представители "умственных"
профессий – люди, в основном, среднего возраста и старше.

Бессмысленно доказывать, что без сохранения интеллигенции вероятность
полноценного выживания любого народа в современных реалиях невелика.
Брошенная на произвол судьбы интеллигенция должна поддерживать свое
здоровье любыми доступными средствами и по этой причине тоже. Конечно,
уринотерапия – не панацея, но в ряде случаев она выручит, не пот-
ребовав за это моральных и экономических потерь. Подчеркнем, в ориен-
тации на интеллигентного читателя не следует искать элемент дискрими-
нации – любой человек, активно интересующийся проблемами своего
здоровья, может прочесть эту книгу.

При ее построении был использован принцип наращивания сложности мате-
риала. Так, гл. 1-3 содержат преимущественно потребительские све-
дения об уринотерапии, гл. 4, которая позволяет понять принципы здо-
ровья и на их базе оценить механизмы лечебного действия уринотерапии.
Наконец, последняя глава предназначена для профессиональных медиков;
основываясь на материале пре<->дыдущих глав, она позволяет проанализи-
ровать возможности развития уринотерапии.

<%2>Эту книгу делали два очень разных человека, и, естественно, в ней
проявились как их базовые профессии <%0>;(Л. А. Сосновский, инженер-ме-
таллург, канд. техн. наук, В. С. Мосиенко, онколог, д-р мед. наук,
профессор), так и черты характера (первый – оголтелый максималист
и пессимист, второй – не любящий крайностей, осторожный оптимист).

Естественно, что, имея столь разные профессии и характеры, мы не всег-
да приходили к единому мнению. Но, в общем, мы всегда были согласны
друг с другом в том, что человеку нужно быть здоровым и быть здоровым
долго, хотя бы для того, чтобы не тяготиться жизнью, не отягощать ею
других и иметь время для замаливания грехов.

Мы писали эту книгу как популярную, но в то же время представляющую
интерес для профессиональных медиков. Это обстоятельство выдвинуло два
трудносовместимых требования. Нельзя было отягощать текст массой ссы-
лок, не интересных большинству читателей. Однако было обязательным
подтвердить многие факты и положения (в ряде случаев носящие дискусси-
онный характер) известными практическими и теоретическими сведениями.
Поэтому в тексте указаны преимущественно авторы прямо цитируемых ра-
бот, а список литературных источников, приводимых по ходу изложения
материала, разбит на разделы, что позволяет заинтересованным професси-
оналам легко найти нужный источник.

= 1.1.

= ЛЕГЕНДА О ВРЕДНОСТИ МОЧИ

Тезис о том, что с мочой выводятся шлаки, у всех на слуху. Не хочется
подробно разбирать металлургический аспект этого тезиса, но заметим,
что столь необоснованное негативное отношение к шлакам металлургам и
строителям весьма обидно. Наверное, медики все еще находятся под влия-
нием старых литературных штампов, согласно которым строители социализ-
ма ассоциируются с металлом (красивым и звонким), а хитрые и гнусные
вредители – со шлаком (мерзким и вредным). Поэтому они полагают,
что шлак – это некая противная и опасная материя. Но, как это час-
то бывает, истина оказывается неожиданной, и не исключено, что прочтя
эту книгу, вы разуверитесь в наличии "состава преступления" у
шлаков, содержащихся в моче.

Кроме того, в нелюбви к шлакам уважаемые медики недостаточно последо-
вательны: негативно относясь к любому варианту потребления мочи, они
вполне позитивно относятся к поцелуям. А ведь они не только приводят к
обмену микробами; выдыхаемый человеком воздух также содержит "шла-
ки", правда, в отличие от мочи газообразные. Давайте же попробуем
установить, вредна ли моча на самом деле. Но сначала о том, что же та-
кое моча.

Для того чтобы существовать, нам нужно выделять, а следовательно, и
потреблять энергию. Ее мы получаем извне в виде пищи. Необходимые ком-
поненты из нее мы извлекаем, усваиваем и используем, ненужные экскре-
тируем (выбрасываем, удаляем) из своего организма. В основном мы экс-
кретируем метаболиты, грубо говоря, конечные продукты переработки пи-
щи. Но не только их.

Поскольку невозможно точно рассчитать, сколько и какой пищи необходимо
для нашего сверхсложного организма, мы потребляем ее, как правило, с
некоторым избытком. Но избыток даже самых полезных веществ организму
вреден, поскольку мешает ему нормально функционировать.

Представьте себе, что каждый день мы потребляем лишние (не нужные ор-
ганизму) 20 г сахара. Если бы он оставался (накапливался) в организме,
то через год его было бы в нем 7 кг, а через 10 лет – 70. Страшная
картина, не правда ли?

Но Природа разумна – регулирование, имеющее целью ограничение
верхних пределов концентраций всех веществ, растворенных в водной сре-
де организма, осуществляется постоянно, а в здоровом организме и на-
дежно. Итак, вопреки тезису "в хозяйстве все пригодится", из-
быток все же вреден, т. к. он снижает качество хозяйствования.

Поскольку "що занадто, то не здрово", избыток веществ выводит-
ся из организма, несмотря на их полезность. Экскреция избытка полезных
веществ осуществляется всеми доступными организму путями: с потом, ка-
лом и преимущественно мочой. Но это еще не все.

Средний по массе человек – это система, состоящая из 6х10<M^>13<D>
клеток, а в каждой клетке протекает в секунду 10<M^>11<D> реакций.
Чтобы не мешать нормальному их протеканию, через организм необходимо
пропускать воду, удаляя вместе с ней избыток реагентов и продуктов ре-
акции. В этой фантастически сложной системе, даже если она функциони-
рует нормально, есть некий уровень помех, из-за которых достигают сво-
их клеток-мишеней не все молекулы некоторых полезных веществ и вместо
того, чтобы использовать, они экскретируются.

Вышеизложенное позволяет констатировать, что моча является комплексом
экскретов, которые можно грубо разделить на две группы: избыточные пи-
тательные и регуляторные вещества, а также метаболиты. Естественно,
что вещества первой группы не являются вредными.

Откуда же взялась легенда о вредности мочи? И тут любой врач скажет,
что это не легенда: вредность мочи обусловлена метаболитами – про-
дуктами внутриклеточного обмена, подлежащими окончательному распаду и
удалению из организма – они ведь, в отличие от питательных и регу-
ляторных веществ, вредны.

<%2>Такое заключение является принципиально неверным, поскольку мета-
болиты, как и другие вещества, принимают участие в гуморальной регуля-
ции функций организма, т. е. регуляции, осуществляемой в его жидких
средах. Природа в норме не знает отходов, она все их приспосабливает
для полезной деятельности. Полезной, но только тогда, когда их коли-
чество не превышает некоторого предела.<%0>

"Ну, хорошо", – скажет недоверчивый медик. – "Это
все общие рассуждения, а где же факты?"

<%2>Извольте, вот факты. Нетрудно пролистать справочник Н. В. Семенова
и убедиться, что <BI>моча действительно является зеркалом организма и
не содержит ничего такого, чего не было бы в нем самом, т. е. не со-
держит ничего чужеродного.<D> Подтверждением этого является то, что
смертельная доза мочи для человека при внутривенном ее введении оцени-
вается в 2600-2800 см<M^>3<D>. Но введение столь чудовищного объ-
ема мочи никогда не требуется.<%0>

<%-2>* <BJ59>*<DJ0> *

<%2>В табл. 1 приведены результаты, полученные Замко<%0>вым А. А. при
исследовании лечебного действия инъекций гравидана.

Нетрудно заметить, что животные переносят без <%1>всякого вреда для
себя дозы гравидана, составляющие 10-25%<%0> от массы их тела. Это
громадная цифра. Применительно к инъекциям мочи или гравидана, вводи-
мым человеку при лечении, цифры выглядят скромнее. Одноразовая доза,
как правило, составляет от 2 до 15 см<M^>3<D>, что в пересчете на че-
ловека, весящего 60 кг даст максимальную цифру 0,025% от его массы.

При реализации варианта уринотерапии, когда человек той же массы голо-
дает и пьет всю свою мочу, разовая доза не превышает 250 см<M^>3<D>,
т. е. около 0,5%, а суточная – не более 1500 см<M^>3<D>, что сос-
тавит 2,5%. Но тему возможной вредности мочи при ее питье мы рассмот-
рим в разд. 2.1.2, касающемся этого способа. Пока же обсудим проблему
пресловутой токсичности некоторых компонентов мочи.

= Таблица 1

ОБЪЕМ И КОЛИЧЕСТВО ПОДКОЖНЫХ<R> И ВНУТРИМЫШЕЧНЫХ ИНЪЕКЦИЙ ГРА-
ВИДАНА<R> И СОСТОЯНИЕ ЖИВОТНЫХ ПОСЛЕ ИНЪЕКЦИЙ

= <P8MJ17>Животное<P255DJ0>

= <P8M>Масса животного, кг<P255D>

= <P8M>Объем ин<->ъекций, см<M^>3<P255D>

= <P8MJ11> <J0>Кол-во инъекций<P255D>

= <P8M>Состояние<R> животного<P255D>

= <P8MJ11> <J0><N>1<P255D>

= <P8M> 2<P255D>

= <P8M> 3<P255D>

= <P8M> 4<P255D>

= <P8M> 5<P255D>

= Мыши

= 0,020

= 5

= 10

= Без следов<R> ухудшения

= Мыши

= 0,020

= 1

= 100<R> ежедн.

= Без следов<R> ухудшения

= Кролики

= 2,5

= 10

= 100<R> ежедн.

= Остались здоровыми и дали здоровое потомство

= Собака

= 50

= 1

= Осталась здоровой

= Голуби

= 0,35-0,40

= 50-70

= 1

= Без вреда

= Голуби в период зимнего полового покоя

= 0,35-0,40

= Усиленный сперматогенез

= Бараны

= 300

= 1

= Вскрытие не дает указаний на ток<%-2>сичность препарата<%0>

= Беременные овцы

= 50

= Несколько раз подряд

= Переносят без всяких последствий (интравенозное введение)

= Жеребец 20-ти лет

= 50

= 10

= Ревитализация, возвращение полового влечения; дал потомство

= <%-2>Язи, окуни<%0>

= 2

= 5

= Сокращение сроков созревания и повышение количества икры

= Черепахи (период зимней спячки)

= Появление большого количества яиц

= Ящерица

= 5

= После уколов впервые начала нести яйца

= <P8M><N> 1<P255D>

= <P8M> 2<P255D>

= <P8M> 3<P255D>

= <P8M> 4<P255D>

= <P8M> 5<P255D>

= Самец страуса

= <%-2>Несколько<%0>

= Появление полового влечения к самке, стал хорошим производи-
телем

= Соболи, черные<R> лебеди, куры,<R> утки

= Результаты интересны

= <%-2>Белые<R> мыши<%0>

= Влияние не только на половые, но и другие железы внутренней
секреции

= Ослы

= 20-30

= 3-4

= Резкое повышение полового влечения

= Нетели, яловые коровы, быки и др.

= Повышение половой функции

= Человек

= 60-70

= 15

= 1

= Резкое улучшение самочувствия

= Человек

= 60-70

= 10

= 10

= Резкое улучшение физиологических функций

всё равно его не брошу, патамушта он хорощий

Abraxas (Германия, 1985, power)

Gamma Ray, Helloween, Slayer

Добавлено (17.09.2011 23:52:28):

Gamma Ray, Helloween, Slayer

Добавлено (17.09.2011 23:53:38):

Gamma Ray, Helloween, Slayer

ты почто пробелы после запятых ставишь, ирод?

Primal Fear ,Grave Digger,Iron Savior

ария

6530 это один из самых мерзких постов за последнее время :(

Мир полон говна оказался :(

XIX

Когда Анна вошла в комнату, Долли сидела в маленькой гостиной с
белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала его урок
из французского чтения. Мальчик читал, вертя в руке и стараясь оторвать чуть
державшуюся пуговицу курточки. Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая
ручонка опять бралась за пуговицу. Мать оторвала пуговицу и положила ее в
карман.
– Успокой руки, Гриша, – сказала она и опять взялась за свое одеяло,
давнишнюю работу, за которую она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь
вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя она и велела вчера
сказать мужу, что ей дела нет до того, приедет или не приедет его сестра,
она все приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
Долли была убита своим горем, вся поглощена им. Однако она помнила, что
Анна, золовка, была жена одного из важнейших лиц в Петербурге и
петербургская grande dame. И благодаря этому обстоятельству она не исполнила
сказанного мужу, то есть не забыла, что приедет золовка. "Да, наконец, Анна
ни в чем не виновата, – думала Долли. – Я о ней ничего, кроме самого
хорошего, не знаю, и в отношении к себе я видела от нее только ласку и
дружбу". Правда, сколько она могла запомнить свое впечатление в Петербурге у
Карениных, ей не нравился самый дом их; что-то было фальшивое во всем складе
их семейного быта. "Но за что же я не приму ее? Только бы не вздумала она
утешать меня!– думала Долли. – Все утешения, и увещания, и прощения
христианские – все это я уж тысячу раз передумала, и все это не годится".
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не
хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она
знала, что, так или иначе, она Анне выскажет все, и то ее радовала мысль о
том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с
ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Она, как часто бывает, глядя на часы, ждала ее каждую минуту и
пропустила именно ту, когда гостья приехала, так что не слыхала звонка.
Услыхав шум платья и легких шагов уже в дверях, она оглянулась, и на
измученном лице ее невольно выразилось не радость, а удивление. Она встала и
обняла золовку.
– Как, уж приехала? – сказала она, целуя ее.
– Долли, как я рада тебя видеть!
– И я рада, – слабо улыбаясь и стараясь по выражению лица Анны узнать,
знает ли она, сказала Долли. "Верно, знает", – подумала она, заметив
соболезнование на лице Анны. – Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, –
продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.
– Это Гриша? Боже мой, как он вырос!– сказала Анна и, поцеловав его, не
спуская глаз с Долли, остановилась и покраснела. – Нет, позволь никуда не
ходить.
Она сняла платок, шляпу и, зацепив ею за прядь своих черных, везде
вьющихся волос, мотая головой, отцепляла волоса.
– А ты сияешь счастьем и здоровьем!– сказала Долли почти с завистью.
– Я?.. Да, – сказала Анна. – Боже мой, Таня! Ровесница Сереже моему, –
прибавила она, обращаясь ко вбежавшей девочке. Она взяла ее на руки и
поцеловала. – Прелестная девочка, прелесть! Покажи же мне всех.
Она называла их и припоминала не только имена, но года, месяцы,
характеры, болезни всех детей, и Долли не могла не оценить этого.
– Ну, так пойдем к ним, – сказала она. – Вася спит теперь, жалко.
Осмотрев детей, они сели, уже одни, в гостиной, пред кофеем. Анна
взялась за поднос и потом отодвинула его.
– Долли, – сказала она, – он говорил мне.
Долли холодно посмотрела на Анну. Она ждала теперь
притворно-сочувственных фраз; но Анна ничего такого не сказала.
– Долли, милая!– сказала она, – я не хочу ни говорить тебе за него, ни
утешать; это нельзя. Но, душенька, мне просто жалко, жалко тебя всею душой!
Из-за густых ресниц ее блестящих глаз вдруг показались слезы. Она
пересела ближе к невестке и взяла ее руку своею энергическою маленькою
рукой. Долли не отстранилась, но лицо ее не изменяло своего сухого
выражения. Она сказала:
– Утешить меня нельзя. Все потеряно после того, что было, все пропало!
И как только она сказала это, выражение лица ее вдруг смягчилось. Анна
подняла сухую, худую руку Долли, поцеловала ее и сказала:
– Но, Долли, что же делать, что же делать? Как лучше поступить в этом
ужасном положении? – вот о чем надо подумать.
– Все кончено, и больше ничего, – сказала Долли. – И хуже всего то, ты
пойми, что я не могу его бросить; дети, я связана. А с ним жить я не могу,
мне мука видеть его.
– Долли, голубчик, он говорил мне, но я от тебя хочу слышать, скажи мне
все.
Долли посмотрела на нее вопросительно.
Участие и любовь непритворные видны были на лице Анны.
– Изволь, – вдруг сказала она. – Но я скажу сначала. Ты знаешь, как я
вышла замуж. Я с воспитанием maman не только была невинна, но я была глупа Я
ничего не знала. Говорят, я знаю, мужья рассказывают женам своим прежнюю
жизнь, но Стива... – она поправилась, – Степан Аркадьич ничего не сказал
мне. Ты не поверишь, но я до сих пор думала, что я одна женщина, которую он
знал. Так я жила восемь лет. Ты пойми, что я не только не подозревала
неверности, но что я считала это невозможным, и тут, представь себе, с
такими понятиями узнать вдруг весь ужас, всю гадость... Ты пойми меня. Быть
уверенной вполне в своем счастии, и вдруг... – продолжала Долли, удерживая
рыданья, – и получить письмо... письмо его к своей любовнице, к моей
гувернантке. Нет, это слишком ужасно! – Она поспешно вынула платок и закрыла
им лицо. – Я понимаю еще увлечение, – продолжала она, помолчав, – но
обдуманно, хитро обманывать меня... с кем же?.. Продолжать быть моим мужем
вместе с нею... это ужасно! Ты не можешь понять...
– О нет, я понимаю! Понимаю, милая Долли, понимаю, – говорила Анна,
пожимая ее руку.
– И ты думаешь, что он понимает весь ужас моего положения? – продолжала
Долли. – Нисколько! Он счастлив и доволен.
– О нет! – быстро перебила Анна. – Он жалок, он убит раскаяньем...
– Способен ли он к раскаянью? – перебила Долли, внимательно вглядываясь
в лицо золовки.
– Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе
знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что меня тронуло
(и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли)... – его мучают две
вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя тебя... да, да, любя
больше всего на свете, –. поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, –
сделал тебе больно, убил тебя. "Нет, нет, она не простит", – все говорит он.
Долли задумчиво смотрела мимо золовки, слушая ее слова.
– Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем
невинному, – сказала она, – если он чувствует, что от вины его все
несчастие. Но как же простить, как мне опять быть его женою после нее? Мне
жить с ним теперь будет мученье, именно потому, что я люблю свою прошедшую
любовь к нему...
И рыдания перервали ее слова,
Но как будто нарочно, каждый раз, как она смягчалась, она начинала
опять говорить о том, что раздражало ее.
– Она ведь молода, ведь она красива, – продолжала она. – Ты понимаешь
ли, Анна, что у меня моя молодость, красота взяты кем? Им и его детьми. Я
отслужила ему, и на этой службе ушло все мое, и ему теперь, разумеется,
свежее пошлое существо приятнее. Они, верно, говорили между собою обо мне
или, еще хуже, умалчивали, – ты понимаешь? – Опять ненавистью зажглись ее
глаза. – И после этого он будет говорить мне... Что ж, я буду верить ему?
Никогда. Нет, уж кончено все, все, что составляло утешенье, награду труда,
мук... Ты поверишь ли? я сейчас учила Гришу: прежде это бывало радость,
теперь мученье. Зачем я стараюсь, тружусь? Зачем дети? Ужасно то, что вдруг
душа моя перевернулась и вместо любви, нежности у меня к нему одна злоба,
да, злоба. Я бы убила его и...
– Душенька, Долли, я понимаю, но не мучь себя. Ты так оскорблена, так
возбуждена, что ты многое видишь не так.
Долли затихла, и они минуты две помолчали.
– Что делать, подумай, Анна, помоги. Я все передумала и ничего не вижу.
Анна ничего не могла придумать, но сердце ее прямо отзывалось на каждое
слово, на каждое выражение лица невестки.
– Я одно скажу, – начала Анна, – я его сестра, я знаю его характер, эту
способность все, все забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность
полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не понимает
теперь, как он мог сделать то, что сделал.
– Нет, он понимает, он понимал!– перебила Долли. – Но я... ты.забываешь
меня... разве мне легче?
– Постой. Когда он говорил мне, признаюсь тебе, я не понимала еще всего
ужаса твоего положения. Я видела только его и то, что семья расстроена; мне
его жалко было, но, поговорив с тобой, я, как женщина, вижу другое; я вижу
твои страдания, и мне, не могу тебе сказать, как жаль тебя! Но, Долли,
душенька, я понимаю твои страдания вполне, только одного я не знаю: я не
знаю... я не знаю, насколько в душе твоей есть еще любви к нему. Это ты
знаешь, – настолько ли есть, чтобы можно было простить. Если есть, то
прости!
– Нет, – начала Долли; но Анна прервала ее, целуя еще раз ее руку.
– Я больше тебя знаю свет, – сказала она. – Я знаю этих людей, как
Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе.
Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена –
это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не
мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим.
Я этого не понимаю, но это так.
– Да, но он целовал ее...
– Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя.
Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая
поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил,
тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись, бывало, над ним, что он
к каждому слову прибавлял: "Долли удивительная женщина". Ты для него
божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его...
– Но если это увлечение повторится?
– Оно не может, как я понимаю....
– Да, но ты простила бы?
– Не знаю, не могу судить... Нет, могу, – сказала Анна, подумав; и,
уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: – Нет,
могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы тою же, да, но простила
бы, и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.
– Ну, разумеется, – быстро прервала Долли, как будто она говорила то,
что не раз думала, – иначе бы это не было прощение. Если простить, то
совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, – сказала она,
вставая, и по дороге Долли обняла Анну. – Милая моя, как я рада, что ты
приехала. Мне легче, гораздо легче стало.

XX

Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала
никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии,
приезжали в этот же день. Анна все утро провела с Долли и с детьми. Она
только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. "Приезжай,
бог милостив", – писала она.
Облонский обедал дома; разговор был общий, и жена говорила с ним,
называя его "ты", чего прежде не было. В отношениях мужа с женой оставалась
та же отчужденность, но уже не было речи о разлуке, и Степан Аркадьич видел
возможность объяснения и примирения.
Тотчас после обеда приехала Кити. Она знала Анну Аркадьевну, но очень
мало, и ехала теперь к сестре не без страху пред тем, как ее примет эта
петербургская светская дама, которую все так хвалили. Но она понравилась
Анне Аркадьевне, – это она увидела сейчас. Анна, очевидно, любовалась ее
красотою и молодостью, и не успела Кити опомниться, как она уже чувствовала
себя не только под ее влиянием, но чувствовала себя влюбленною в нее, как
способны влюбляться молодые девушки в замужних и старших дам. Анна непохожа
была на светскую даму или на мать восьмилетнего сына, но скорее походила бы
на двадцатилетнюю девушку по гибкости движений, свежести и установившемуся
на ее лице оживлению, выбивавшему то в улыбку, то во взгляд, если бы не
серьезное, иногда грустное выражение ее глаз, которое поражало и притягивало
к себе Кити. Кити чувствовала, что Анна была совершенно проста и ничего не
скрывала, но что в ней был другой какой-то, высший мир недоступных для нее
интересов, сложных и поэтических.
После обеда, когда Долли вышла в свою комнату, Анна быстро встала и
подошла к брату, который закуривал сигару.
– Стива, – сказала она ему, весело подмигивая, крестя его и указывая на
дверь глазами. – Иди, и помогай тебе бог.
Он бросил сигару, поняв ее, и скрылся за дверью.
Когда Степан Аркадьич ушел, она вернулась на диван, где сидела
окруженная детьми. Оттого ли, что дети видели, что мама любила эту тетю, или
оттого, что они сами чувствовали в ней особенную прелесть, но старшие два, а
за ними и меньшие, как это часто бывает с детьми, еще до обеда прилипли к
новой тете и не отходили от нее. И между ними составилось что-то вроде игры,
стоящей в том, чтобы как можно ближе сидеть подле тети, дотрагиваться до
нее, держать ее маленькую руку, целовать ее, играть с ее кольцом или хоть
дотрагиваться до оборки ее платья.
– Ну, ну, как мы прежде сидели, – сказала Анна Аркадьевна, садясь на
свое место.
И опять Гриша подсунул голову под ее руку и прислонился головой к ее
платью и засиял гордостью и счастьем.
– Так теперь когда же бал? – обратилась она к Кити.
– На будущей неделе, и прекрасный бал. Один из тех балов, на которых
всегда весело.
– А есть такие, где всегда весело? – с нежною насмешкой сказала Анна.
– Странно, но есть. У Бобрищевых всегда весело, у Никитиных тоже, а у
Мешковых всегда скучно. Вы разве не замечали?
– Нет, душа моя, для меня уж нет таких балов, где весело, – сказала
Анна, и Кити увидела в ее глазах тот особенный мир, который ей не был
открыт. – Для меня есть такие, на которых менее трудно и скучно...
– Как может быть вам скучно на бале?
– Отчего же мне не может быть скучно на бале? – спросила Анна.
Кити заметила, что Анна знала, какой последует ответ.
– Оттого, что вы всегда лучше всех.
Анна имела способность краснеть. Она покраснела и сказала:
– Во-первых, никогда; а во-вторых, если б это и было, то зачем мне это?
– Вы поедете на этот бал? – спросила Кити.
– Я думаю, что нельзя будет не ехать. Вот это возьми, – сказала она
Тане, которая стаскивала легко сходившее кольцо с ее белого, тонкого в конце
пальца.
– Я очень рада буду, если вы поедете – Я бы так хотела вас видеть на
бале.
– По крайней мере, если придется ехать, я буду утешаться мыслью, что
это сделает вам удовольствие... Гриша, не тереби, пожалуйста, они и так все
растрепались, – сказала она, поправляя выбившуюся прядь волос, которою играл
Гриша.
– Я вас воображаю на бале в лиловом.
– Отчего же непременно в лиловом? – улыбаясь, спросила Анна. – Ну,
дети, идите, идите. Слышите ли? Мисс Гуль зовет чай пить, – сказала она,
отрывая от себя детей и отправляя их в столовую.
– А я знаю, отчего вы зовете меня на бал. Вы ждете много от этого бала,
и вам хочется, чтобы все тут были, все принимали участие.
– Почем вы знаете? Да.
– О! как хорошо ваше время, – продолжала Анна. – Помню и знаю этот
голубой туман, вроде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который
покрывает все в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из
этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь все уже и уже, и
весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и
прекрасная... Кто не прошел через это?
Кити молча улыбалась. "Но как же она прошла через это? Как бы я желала
знать весь ее роман", – подумала Кити, вспоминая непоэтическую наружность
Алексея Александровича, ее мужа.
– Я знаю кое-что. Стива мне говорил, и поздравляю вас, он мне очень
нравится, – продолжала Анна, – я встретила Вронского на железной дороге.
– Ах, он был там? – опросила Кити покраснев. – Что же Стива сказал вам?
– Стива мне все разболтал. И я очень была бы рада. Я ехала вчера с
матерью Вронского, – продолжала она, – и мать, не умолкая, говорила мне про
него; это ее любимец; я знаю, как матери пристрастны, но....
– Что ж мать рассказывала вам?
– Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но все-таки видно, что это
рыцарь... Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать все состояние
брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из
воды. Словом, герой, – сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести
рублей, которые он дал на станции.
Но она не рассказала про эти двести рублей. Почему –то ей неприятно
было вспоминать об этом. Она чувствовала, что в этом было что-то касающееся
до нее и такое, чего не должно было быть.
– Она очень просила меня поехать к ней, – продолжала Анна, – и я рада
повидать старушку и завтра поеду к ней. Однако, слава богу, Стива долго
остается у Долли в кабинете, – прибавила Анна, переменяя разговор и вставая,
как показалось Кити, чем-то недовольная,
– Нет, я прежде! нет, я! – кричали дети, окончив чай и выбегая к тете
Анне.
– Все вместе! – сказала Анна и, смеясь, побежала им навстречу и обняла
и повалила всю эту кучу копошащихся и визжащих от восторга детей..

XXI

К чаю больших Долли вышла из своей комнаты. Степан Аркадьич не выходил.
Он, должно быть, вышел из комнаты жены задним ходом.
– Я боюсь, что тебе холодно будет наверху, – заметила Долли, обращаясь
к Анне, – мне хочется перевести тебя вниз, и мы ближе будем.
– Ах, уж, пожалуйста, обо мне не заботьтесь, – отвечала Анна,
вглядываясь в лицо Долли и стараясь понять, было или не было примирения.
– Тебе светло будет здесь, – отвечала невестка.
– Я тебе говорю, что я сплю везде и всегда, как сурок.
– О чем это? – спросил Степан Аркадьич, выходя из кабинета и обращаясь
к жене.
По тону его и Кити и Анна сейчас поняли, что примирение состоялось.
– Я Анну хочу перевести вниз, но надо гардины перевесить. Никто не
сумеет сделать, надо самой, – отвечала Долли, обращаясь к нему.
"Бог знает, вполне ли помирились?" – подумала Анна, услышав ее тон,
холодный и спокойный.
– Ах, полно, Долли, все делать трудности, – сказал муж. – Ну, хочешь, я
все сделаю...
"Да, должно быть помирились", – подумала Анна.,
– Знаю, как ты все сделаешь, – отвечала Долли, – скажешь Матвею сделать
то, чего нельзя сделать, а сам уедешь, а он все перепутает, – и привычная
насмешливая улыбка морщила концы губ Долли, когда она говорила это.
"Полное, полное примиренье, полное, – подумала Анна, – слава богу!" –
и, радуясь тому, что она была причиной этого, она подошла к Долли и
поцеловала ее.
– Совсем нет, отчего ты так презираешь нас с Матвеем? – сказал Степан
Аркадьич, улыбаясь чуть заметно и обращаясь к жене.
Весь вечер, как всегда, Долли была слегка насмешлива по отношению к
мужу, а Степан Аркадьич доволен и весел, но настолько, чтобы не показать,
что он, будучи прощен, забыл свою вину.
В половине десятого особенно радостная и приятная вечерняя семейная
беседа за чайным столом у Облонских была нарушена самым, по-видимому,
простым событием, но это простое событие почему-то всем показалось странным.
Разговорившись об общих петербургских знакомых, Анна быстро встала.
– Она у меня есть в альбоме, – сказала она, – да и кстати я покажу
моего Сережу, – прибавила она с гордою материнскою улыбкой.
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама,
пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так
далеко от него; и о чем бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к
своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и
поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею
легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх, в ее
комнату, выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
В то время, как она выходила из гостиной, в передней послышался звонок.
– Кто это может быть? – сказала Долли.
– За мной рано, а еще кому-нибудь поздно, – заметила Кити.
– Верно, с бумагами, – прибавил Степан Аркадьич, и, когда Анна
проходила мимо лестницы, слуга взбегал наверх, чтобы доложить о приехавшем,
а сам приехавший стоял у лампы. Анна, взглянув вниз, узнала тотчас же
Вронского, и странное чувство удовольствия и вместе страха чего-то вдруг
шевельнулось у нее в сердце. Он стоял, не снимая пальто, и что-то доставал
из кармана. В ту минуту как она поравнялась с серединой лестницы; он поднял
глаза, увидал ее, и в выражении его лица сделалось что-то пристыженное и
испуганное. Она, слегка наклонив голову, прошла, а вслед за ней послышался
громкий голос Степана Аркадьича, звавшего его войти, и негромкий, мягкий и
спокойный голос отказывавшегося Вронского.
Когда Анна вернулась с альбомом, его уже не было, и Степан Аркадьич
рассказывал, что он заезжал узнать об обеде, который они завтра давали
приезжей знаменитости.
– И ни за что не хотел войти. Какой-то он странный, – прибавил Степан
Аркадьич.
Кити покраснела. Она думала, что она одна поняла, зачем он приезжал и
отчего не вошел. "Он был у нас, – думала она, – и не застал и подумал, я
здесь; но не вошел, оттого что думал – поздно, и Анна здесь".
Все переглянулись, ничего не сказав, и стали смотреть альбом Анны.
Ничего не было ни необыкновенного, ни странного в том, что человек
заехал к приятелю в половине десятого узнать подробности затеваемого обеда и
не вошел; но всем это показалось странно. Более всех странно и нехорошо это
показалось Анне.

XXII

Бал только что начался, когда Кити с матерью входила на большую,
уставленную цветами и лакеями в пудре и красных кафтанах, залитую светом
лестницу. Из зал несся стоявший в них равномерный, как в улье, шорох
движенья, и, пока они на площадке между деревьями оправляли перед зеркалом
прически и платья, из залы послышались осторожно-отчетливые звуки скрипок
оркестра, начавшего первый вальс. Штатский старичок, оправлявший свои седые
височки у другого зеркала и изливавший от себя запах духов, столкнулся с
ними на лестнице и посторонился, видимо любуясь незнакомою ему Кити.
Безбородый юноша, один из тех светских юношей, которых старый князь
Щербацкий называл тютьками, в чрезвычайно открытом жилете, оправляя на ходу
белый галстук, поклонился им и, пробежав мимо, вернулся, приглашая Кити на
кадриль. Первая кадриль была уж отдана Вронскому, она должна была отдать
этому юноше вторую. Военный, застегивая перчатку, сторонился у двери и,
поглаживая усы, любовался на розовую Кити.
Несмотря на то, что туалет, прическа и все приготовления к балу стоили
Кити больших трудов и соображений, она теперь, в своем сложном тюлевом
платье на розовом чехле, вступала на бал так свободно и просто, как будто
все эти розетки, кружева, все подробности туалета не стоили ей и ее домашним
ни минуты внимания, как будто она родилась в этом тюле, кружевах, с этою
высокою прической, с розой и двумя листками наверху ее.
Когда старая княгиня пред входом в залу хотела оправить на ней
завернувшуюся ленту пояса, Кити слегка отклонилась. Она чувствовала, что все
само собою должно быть хорошо и грациозно на ней и что поправлять ничего не
нужно.
Кити была в одном из своих счастливых дней. Платье не теснило нигде,
нигде не спускалась кружевная берта, розетки не смялись и не оторвались;
розовые туфли на высоких выгнутых каблуках не жали, а веселили ножку, Густые
косы белокурых волос держались как свои на маленькой головке. Пуговицы все
три застегнулись, не порвавшись, на высокой перчатке, которая обвила ее
руку, не изменив ее формы. Черная бархатка медальона особенно нежно окружила
шею. Бархатка эта была прелесть, и дома, глядя в зеркало на свою шею, Кити
чувствовала, что эта бархатка говорила. Во всем другом могло еще быть
сомненье, но бархатка была прелесть. Кити улыбнулась и здесь на бале,
взглянув на нее в зеркало. В обнаженных плечах и руках Кити чувствовала
холодную мраморность, чувство, которое она особенно любила. Глаза блестели,
и румяные губы не могли не улыбаться от сознания своей привлекательности. Не
успела она войти в залу и дойти до тюлево-ленто-кружевно-цветной толпы дам,
ожидавших приглашения танцевать (Кити никогда не стаивала в этой толпе), как
уж ее пригласили на вальс, и пригласил лучший кавалер, главный кавалер по
бальной иерархии, знаменитый дирижер балов, церемониймейстер, женатый,
красивый и статный мужчина Егорушка Корсунский. Только что оставив графиню
Банину, с которою он протанцевал первый тур вальса, он, оглядывая свое
хозяйство, то есть пустившихся танцевать несколько пар, увидел входившую
Кити и подбежал к ней тою особенною, свойственною только дирижерам балов
развязною иноходью, и, поклонившись, даже не спрашивая, желает ли она, занес
руку, чтоб обнять ее тонкую талию. Она оглянулась, кому передать веер, и хо-
зяйка, улыбаясь ей, взяла его.
– Как хорошо, что вы приехали вовремя, – сказал он ей, обнимая ее
талию, – а то, что за манера опаздывать.
Она положила, согнувши, левую руку на его плечо, и маленькие ножки в
розовых башмаках быстро, легко и мерно задвигались в такт музыки по
скользкому паркету.
– Отдыхаешь, вальсируя с вами, – сказал он ей, пускаясь в первые
небыстрые шаги вальса. – Прелесть, какая легкость, precision, – говорил он
ей то, что говорил почти всем хорошим знакомым.
Она улыбнулась на его похвалу и через его плечо продолжала разглядывать
залу. Она была не вновь выезжающая, у которой на бале все лица сливаются в
одно волшебное впечатление; она и не была затасканная по балам девушка,
которой все лица бала так знакомы, что наскучили; но она была на середине
этих двух, – она была возбуждена, а вместе с тем обладала собой настолько,
что могла наблюдать. В левом углу залы, она видела, сгруппировался цвет
общества. Там была до невозможного обнаженная красавица Лиди, жена
Корсунского, там была хозяйка, там сиял своею лысиной Кривин, всегда бывший
там, где цвет общества; туда смотрели юноши, не смея подойти; и там она
нашла глазами Стиву и потом увидала прелестную фигуру и голову Анны в черном
бархатном платье. И он был тут. Кити не видала его с того вечера, когда она
отказала Левину. Кити своими дальнозоркими глазами тотчас узнала его и даже
заметила, что он смотрел на нее.
– Что ж, еще тур? Вы не устали? – сказал Корсунский, слегка
запыхавшись.
– Нет, благодарствуйте.
– Куда же отвести вас?
– Каренина тут, кажется... отведите меня к ней,
– Куда прикажете.
И Корсунский завальсировал, умеряя шаг, прямо на толпу в левом углу
залы, приговаривая: "Pardon, mesdames, pardon, pardon, mesdames ", и,
лавируя между морем кружев, тюля и лент и не зацепив ни за перышко, повернул
круто свою даму, так что открылись ее тонкие ножки в ажурных чулках, а шлейф
разнесло опахалом и закрыло им колени Кривину. Корсунский поклонился,
выпрямил открытую грудь и подал руку, чтобы провести ее к Анне Аркадьевне.
Кити, раскрасневшись, сняла шлейф с колен Кривина и, закруженная немного,
оглянулась, отыскивая Анну. Анна была не в лиловом, как того непременно
хотела Кити, а в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее
точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с
тонкою крошечною кистью. Все платье было обшито венецианским гипюром. На
голове у нее, в черных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда
анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами.
Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее, эти своевольные
короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшиеся на затылке и висках. На
точеной крепкой шее была нитка жемчугу.
Кити видела каждый день Анну, была влюблена в нее и представляла себе
ее непременно в лиловом. Но теперь, увидав ее в черном, она почувствовала,
что не понимала всей ее прелести. Она теперь увидала ее совершенно новою и
неожиданною для себя. Теперь она поняла, что Анна не могла быть в лиловом и
что ее прелесть состояла именно в том, что она всегда выступала из своего
туалета, что туалет никогда не мог быть виден на ней. И черное платье с
пышными кружевами не было видно на ней; это была только рамка, и была видна
только она, простая, естественная, изящная и вместе веселая и оживленная.
Она стояла, как и всегда, чрезвычайно прямо держась, и, когда Кити
подошла к этой кучке, говорила с хозяином дома, слегка поворотив к нему
голову.
– Нет, я не брошу камня, – отвечала она ему на что-то, – хотя я не
понимаю, – продолжала она, пожав плечами, и тотчас же с нежною улыбкой
покровительства обратилась к Кити. Беглым женским взглядом окинув ее туалет,
она сделала чуть заметное, но понятное для Кити, одобрительное ее туалету и
красоте движенье головой. – Вы и в залу входите, танцуя, – прибавила она.
– Это одна из моих вернейших помощниц, – сказал Корсунский, кланяясь
Анне Аркадьевне, которой он не видал еще. – Княжна помогает сделать бал
веселым и прекрасным. Анна Аркадьевна, тур вальса, – сказал он, нагибаясь.
– А вы знакомы? – спросил хозяин.
– С кем мы не знакомы? Мы с женой как белые волки, нас все знают, –
отвечал Корсунский. – Тур вальса, Анна Аркадьевна.
– Я не танцую, когда можно не танцевать, – сказала она.
– Но нынче нельзя, – отвечал Корсунский.
В это время подходил Вронский.
– Ну, если нынче нельзя не танцевать, так пойдемте, – сказала она, не
замечая поклона Вронского, и быстро подняла руку на плечо Корсунского.,
"За что она недовольна им?" – подумала Кити, заметив, что Анна
умышленно не ответила на поклон Вронского. Вронский подошел к Кити,
напоминая ей о первой кадрили и сожалея, что все это время не имел
удовольствия ее видеть. Кити смотрела, любуясь, на вальсировавшую Анну и
слушала его. Она ждала, что он пригласит ее на вальс, но он не пригласил, и
она удивленно взглянула на него. Он покраснел и поспешно пригласил
вальсировать, но только что он обнял ее тонкую талию и сделал первый шаг,
как вдруг музыка остановилась. Кити посмотрела на его лицо, которое было на
таком близком от нее расстоянии, и долго потом, чрез несколько лет, этот
взгляд, полный любви, которым она тогда взглянула на него и на который он не
ответил ей, мучительным стыдом резал ее сердце.
– Pardon, pardon! Вальс, вальс!– закричал с другой стороны залы
Корсунский и, подхватив первую попавшуюся барышню, стал сам танцевать.

XXIII

Вронский с Кити прошел несколько туров вальса. После вальса Кити
подошла к матери и едва успела сказать несколько слов с Нордстон, как
Вронский уже пришел за ней для первой кадрили. Во время кадрили ничего
значительного не было сказано, шел прерывистый разговор то о Корсунских,
муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних
детей, то о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул
ее за живое, когда он спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень
понравился. ему. Но Кити и не ожидала большего от кадрили. Она ждала с
замиранием сердца мазурки. Ей казалось, что в мазурке все должно решиться.
То, что он во время кадрили не пригласил ее на мазурку, не тревожило ее. Она
была уверена, что она танцует мазурку с ним, как и на прежних балах, и
пятерым отказала мазурку, говоря, что танцует. Весь бал до последней кадрили
был для Кити волшебным сновидением радостных цветов, звуков и движений. Она
не танцевала, только когда чувствовала себя слишком усталою и просила
отдыха. Но, танцуя последнюю кадриль с одним из скучных юношей, которому
нельзя было отказать, ей случилось быть vis-a-vis с Вронским и Анной. Она не
сходилась с Анной с самого приезда и тут вдруг увидала ее опять совершенно
новою и неожиданною. Она увидала в ней столь знакомую ей самой черту
возбуждения от успеха. Она видела, что Анна пьяна вином возбуждаемого ею
восхищения. Она знала это чувство и знала его признаки и видела их на Анне –
видела дрожащий, вспыхивающий блеск в глазах и улыбку счастья и возбуждения,
невольно изгибающую губы, и отчетливую грацию, верность и легкость движений.
"Кто? – спросила она себя. – Все или один?" И, не помогая мучившемуся
юноше, с которым она танцевала, в разговоре, нить которого он упустил и не
мог поднять, и наружно подчиняясь весело-громким повелительным крюкам
Корсунского, то бросающего всех в grand rond, то в chaine, она наблюдала, и
сердце ее сжималось больше и больше. "Нет, это не любованье толпы опьянило
ее, а восхищение одного. И этот один? неужели это он?" Каждый раз, как он
говорил с Анной, в глазах ее вспыхивал радостный блеск, и улыбка счастья
изгибала ее румяные губы. Она как будто делала усилие над собой, чтобы не
выказывать этих признаков радости, но они сами собой выступали на ее лице.
"Но что он?" Кити посмотрела на него и ужаснулась. То, что Кити так ясно
представлялось в зеркале лица Анны, она увидела на нем. Куда делась его
всегда спокойная, твердая манера и беспечно спокойное выражение лица? Нет,
он теперь каждый раз, как обращался к ней, немного сгибал голову, как бы
желая пасть пред ней, и во взгляде его было одно выражение покорности и
страха. "Я не оскорбить хочу, – каждый раз как будто говорил его взгляд, –
но спасти себя хочу, и не знаю как". На лице его было такое выражение,
которого она никогда не видала прежде.
Они говорили об общих знакомых, вели самый ничтожный разговор, но Кити
казалось, что всякое сказанное ими слово решало их и ее судьбу. И странно
то, что хотя они действительно говорили о том, как смешон Иван Иванович
своим французским языком, и о том, что для Елецкой можно было бы найти лучше
партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это
так же, как и Кити. Весь бал, весь свет, все закрылось туманом в душе Кити.
Только пройденная ею строгая школа воспитания поддерживала ее и заставляла
делать то, чего от нее требовали, то есть танцевать, отвечать на вопросы,
говорить, даже улыбаться. Но пред началом мазурки, когда уже стали
расставлять стулья и некоторые пары двинулись из маленьких в большую залу,
на Кити нашла минута отчаяния и ужаса. Она отказала пятерым и теперь не
танцевала мазурки. Даже не было надежды, чтоб ее пригласили, именно потому,
что она имела слишком большой успех в свете, и никому в голову не могло
прийти, чтоб она не была приглашена до сих пор. Надо было сказать матери,
что она больна, и уехать домой, но на это у нее не было силы. Она
чувствовала себя убитою.
Она зашла в глубь маленькой гостиной и опустилась на кресло. Воздушная
юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана; одна обнаженная,
худая, нежная девичья рука, бессильно опущенная, утонула в складках розового
тюника; в другой она держала веер и быстрыми, короткими движениями
обмахивала свое разгоряченное лицо. Но, вопреки этому виду бабочки, только
что уцепившейся за травку и готовой, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные
крылья, страшное отчаяние щемило ей сердце.
"А может быть, я ошибаюсь, может быть этого не было?"
И она опять вспоминала все, что она видела.
– Кити, что ж это такое? – сказала графиня Нордстон, по ковру неслышно
подойдя к ней. – Я не понимаю этого.
У Кити дрогнула нижняя губа; она быстро встала.
– Кити, ты не танцуешь мазурку?
– Нет, нет, – сказала Кити дрожащим от слез голосом.
– Он при мне звал ее на мазурку, – сказала Нордстон, зная, что Кити
поймет, кто он и она. – Она сказала: разве вы не танцуете с княжной
Щербацкой ?
– Ах, мне все равно!– отвечала Кити.
Никто, кроме ее самой, не понимал ее положения, никто не знал того, что
она вчера отказала человеку, которого она, может быть, любила, и отказала
потому, что верила в другого.
Графиня Нордстон нашла Корсунского, с которым она танцевала мазурку, и
велела ему пригласить Кити.
Кити танцевала в первой паре, и, к ее счастью, ей не надо было
говорить, потому что Корсунский все время бегал, распоряжаясь по своему
хозяйству. Вронский с Анной сидели почти против нее. Она видела их своими
дальнозоркими глазами, видела их и вблизи, когда они сталкивались в парах, и
чем больше она видела их, тем больше убеждалась, что несчастие ее
свершилось. Она видела, что они чувствовали себя наедине в этой полной зале.
И на лице Вронского, всегда столь твердом и независимом, она видела то
поразившее ее выражение потерянности и покорности, похожее на выражение
умной собаки, когда она виновата.
Анна улыбалась, и улыбка передавалась ему. Она задумывалась, и он
становился серьезен. Какая-то сверхъестественная сила притягивала глаза Кити
к лицу Анны. Она была прелестна в своем простом черном платье, прелестны
были ее полные руки с браслетами, прелестна твердая шея с ниткой жемчуга,
прелестны вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные
легкие движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое лицо в своем
оживлении; но было что-то ужасное и жестокое в ее прелести.
Кити любовалась ею еще более, чем прежде, и все больше и больше
страдала. Кити чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда
Вронский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он не вдруг узнал ее – так
она изменилась.
– Прекрасный бал!– сказал он ей, чтобы сказать чего-нибудь.
– Да, – отвечала она.
В середине мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь выдуманную
Корсунским, Анна вышла на середину круга, взяла двух кавалеров и подозвала к
себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя. Анна,
прищурившись, смотрела на нее и улыбнулась, пожав ей руку. Но заметив, что
лицо Кити только выражением отчаяния и удивления ответило на ее улыбку, она
отвернулась от нее и весело заговорила с другою дамой.
"Да, что-то чуждое, бесовское и прелестное есть в ней", – сказала себе
Кити.
Анна не хотела оставаться ужинать, но хозяин стал просить ее.
– Полно, Анна Аркадьевна, – заговорил Корсунский, забирая ее обнаженную
руку под рукав своего фрака. – Какая у меня идея котильона! Un bijou!
И он понемножку двигался, стараясь увлечь ее. Хозяин улыбался
одобрительно.
– Нет, я не останусь, – ответила Анна улыбаясь; но, несмотря на улыбку,
и Корсунский и хозяин поняли по решительному тону, с каким она отвечала, что
она не останется.
– Нет, я и так в Москве танцевала больше на вашем одном бале, чем всю
зиму в Петербурге, – сказала Анна, оглядываясь на подле нее стоявшего
Вронского. – Надо отдохнуть перед дорогой.
– А вы решительно едете завтра? – спросил Вронский.
– Да, я думаю, – отвечала Анна, как бы удивляясь смелости его вопроса;
но неудержимый дрожащий блеск глаз и улыбки обжег его, когда она говорила
это.
Анна Аркадьевна не осталась ужинать и уехала.

XXIV

"Да, что-то есть во мне противное, отталкивающее, – думал Левин,
вышедши от Щербацких и пешком направляясь к брату. – И не гожусь я для
других людей. Гордость, говорят. Нет, у меня нет и гордости. Если бы была
гордость, я не поставил бы себя в такое положение". И он представлял себе
Вронского, счастливого, доброго, умного и спокойного, никогда, наверное, не
бывавшего в том ужасном положении, в котором он был нынче вечером. "Да, она
должна была выбрать его. Так надо, и жаловаться мне не на кого и не за что.
Виноват я сам. Какое право имел я думать, что она захочет соединить свою
жизнь с моею? Кто я? И что я? Ничтожный человек, никому и ни для кого
ненужный". И он вспомнил о брате Николае и с радостью остановился на этом
воспоминании. "Не прав ли он, что все на свете дурно и гадко? И едва ли мы
справедливо судим и судили о брате Николае. Разумеется, с точки зрения
Прокофья, видевшего его в оборванной шубе и пьяного, он презренный человек;
но я знаю его иначе. Я знаю его душу и знаю, что мы похожи с ним. А я,
вместо того чтобы ехать отыскать его, поехал обедать и сюда". Левин подошел
к фонарю, прочел адрес брата, который у него был в бумажнике, и подозвал
извозчика. Всю длинную дорогу до брата Левин живо припоминал себе все
известные ему события из жизни брата Николая. Вспоминал он, как брат в
университете и год после университета, несмотря на насмешки товарищей, жил
как монах, в строгости исполняя все обряды религии, службы, посты и избегая
всяких удовольствий, в особенности женщин; и потом как вдруг его прорвало,
он сблизился с самыми гадкими людьми и пустился в самый беспутный разгул.
Вспоминал потом про историю с мальчиком, которого он взял из деревни, чтобы
воспитывать, и в припадке злости так избил, что началось дело по обвинению в
причинении увечья. Вспоминал потом историю с шулером, которому он проиграл
деньги, дал вексель и на которого сам подал жалобу, доказывая, что тот его
обманул. (Это были те деньги, которые заплатил Сергей Иваныч.) Потом
вспоминал, как он ночевал ночь в части за буйство. Вспоминал затеянный им
постыдный процесс с братом Сергеем Иванычем за то, что тот будто бы не
выплатил ему долю из материнского имения; и последнее дело, когда он уехал
служить в Западный край и там попал под суд за побои, нанесенные старшине...
Все это было ужасно гадко, но Левину это представлялось совсем не так гадко,
как это должно было представляться тем, которые не знали Николая Левина, не
знали всей его истории, не знали его сердца.
Левин помнил, как в то время, когда Николай был в периоде набожности,
постов, монахов, служб церковных, когда он искал в религии помощи, узды на
свою страстную натуру, никто не только не поддержал его, но все, и он сам,
смеялись над ним. Его дразнили, звали его Ноем, монахом; а когда его
прорвало, никто не помог. ему, а все с ужасом и омерзением отвернулись.
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей
души, несмотря на все безобразие своей жизни, не был более неправ, чем те
люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим
неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть
хорошим. "Все выскажу ему, все заставлю его высказать и покажу ему, что я
люблю и потому понимаю его", – решил сам с собою Левин, подъезжая в
одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
– Наверху двенадцатый и тринадцатый, – ответил швейцар на вопрос
Левина.
– Дома?
– Должно, дома.
Дверь двенадцатого нумера была полуотворена, и оттуда, в полосе света,
выходил густой дым дурного и слабого табаку и слышался незнакомый Левину
голос; но Левин тотчас же узнал, что брат тут; он услыхал его покашливанье.
Когда он вошел в дверь, незнакомый голос говорил.
– Все зависит от того, насколько разумно и сознательно поведется дело.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной
шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в
шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не
видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде
какие чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая
калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о
каком-то предприятии.
– Ну, черт их дери, привилегированные классы, – прокашливаясь,
проговорил голос брата. – Маша! Добудь ты нам поужинать и дай вина, если ос-
талось, а то пошли.
Женщина встала, вышла за перегородку и увидала Константина.
– Какой-то барин, Николай Дмитрич, – сказала она.
– Кого нужно? – сердито сказал голос Николая Левина.
– Это я, – отвечал Константин Левин, выходя на свет.
– Кто я? – еще сердитее повторил голос Николая. Слышно было, как он
быстро встал, зацепив за что-то, и Левин увидал перед собою в дверях столь
знакомую и все-таки поражающую своею дикостью и болезненностью огромную,
худую, сутуловатую фигуру брата, с его большими испуганными глазами.
Он был еще худее, чем три года тому назад, когда Константин Левин видел
его в последний раз. На нем был короткий сюртук. И руки и широкие кости
казались еще огромнее. Волосы стали реже, те же прямые усы висели на губы,
те же глаза странно и наивно смотрели на вошедшего.
– А, Костя! – вдруг проговорил он, узнав брата, и глаза его засветились
радостью. Но в ту же секунду он оглянулся на молодого человека и сделал
столь знакомое Константину судорожное движение головой и шеей, как будто
галстук жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и жестокое выражение
остановилось на его исхудалом лице.
– Я писал и вам и Сергею Иванычу, что я вас не знаю и не хочу знать.
Что тебе, что вам нужно?
Он был совсем не такой, каким воображал его Константин. Самое тяжелое и
дурное в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним, было
позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда увидел
его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил все
это.
– Мне ни для чего не нужно видеть тебя, – робко отвечал он. – Я просто
приехал тебя видеть.
Робость брата, видимо, смягчила Николая. Он дернулся губами.
– А, ты так? – сказал он. – Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша,
три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? – обратился он к брату,
указывая на господина в поддевке, – это господин Крицкий, мой друг еще из
Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция,
потому что он не подлец.
И он оглянулся по своей привычке на всех бывших в комнате. Увидав, что
женщина, стоявшая в дверях, двинулась было идти, он крикнул ей: "Постой, я
сказал". И с тем неуменьем, с тою нескладностью разговора, которые так знал
Константин, он, опять оглядывая всех, стал рассказывать брату историю
Крицкого: как его выгнали из университета за то, что он завел общество
вспоможения бедным студентам и воскресные школы, и как потом он поступил в
народную школу учителем, и как его оттуда также выгнали, и как потом судили
за что-то.
– Вы Киевского университета? – сказал Константин Левин Крицкому, чтобы
прервать установившееся неловкое молчание.
– Да, Киевского был, – насупившись, сердито говорил Крицкий.
– А эта женщина, – перебил его Николай Левин, указывая на нее, – моя
подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, – и он дернулся шеей,
говоря это. – Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, – прибавил
он, возвышая голос и хмурясь, – прошу любить и уважать ее. Она все равно что
моя жена, все равно. Так вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь,
что ты унизишься, так вот бог, а вот порог.
И опять глаза его вопросительно обежали всех.
– Отчего же я унижусь, я не понимаю.
– Так вели, Маша, принести ужинать: три порции, водки и вина... Нет,
постой... Нет, не надо... Иди.

XXV

– Так видишь, – продолжал Николай Левин, с усилием морща лоб и
подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить, что сказать и сделать. –
Вот видишь ли... – Он указал в углу комнаты какие-то железные бруски,
завязанные бечевками. – Видишь ли это? Это начало нового дела, к которому мы
приступаем. Дело это есть производительная артель...
Константин почти не слушал. Он вглядывался в его болезненное,
чахоточное лицо, и все больше и больше ему жалко было его, и он не мог
заставить себя слушать то, что брат рассказывал ему про артель. Он видел,
что эта артель есть только якорь спасения от презрения к самому себе.
Николай Левин продолжал говорить:
– Ты знаешь, что капитал давит работника, – работники у нас, мужики,
несут всю тягость труда и поставлены так, что, сколько бы они ни трудились,
они не могут выйти из своего скотского положения. Все барыши заработной
платы, на которые они могли бы улучшить свое положение, доставить себе досуг
и вследствие этого образование, все излишки платы – отнимаются у них
капиталистами. И так сложилось общество, что чем больше они будут работать,
тем больше будут наживаться купцы, землевладельцы, а они будут скоты рабочие
всегда. И этот порядок нужно изменить, – кончил он и вопросительно посмотрел
на брата.
– Да, разумеется, – сказал Константин, вглядываясь в румянец,
выступивший под выдающимися костями щек брата.
– И мы вот устраиваем артель слесарную, где все производство, и барыши,
главное, орудия производства, все будет общее.
– Где же будет артель? – спросил Константин Левин.
– В селе Воздреме Казанской губернии.
– Да отчего же в селе? В селах, мне кажется, и так дела много. Зачем в
селе слесарная артель?
– А затем, что мужики теперь такие же рабы, какими были прежде, и от
этого-то вам с Сергеем Иванычем и неприятно, что их хотят вывести из этого
рабства, – сказал Николай Левин, раздраженный возражением.
Константин Левин вздохнул, оглядывая в это время комнату, мрачную и
грязную. Этот вздох, казалось, еще более раздражил Николая.
– Знаю ваши с Сергеем Иванычем аристократические воззрения. Знаю, что
он все силы ума употребляет на то, чтоб оправдать существующее зло.
– Нет, да к чему ты говоришь о Сергей Иваныче? – проговорил, улыбаясь,
Левин.
– Сергей Иваныч? А вот к чему!– вдруг при имени Сергея Ивановича
вскрикнул Николай Левин, – вот к чему... Да что говорить? Только одно... Для
чего ты приехал ко мне? Ты презираешь это, и прекрасно, и ступай с богом,
ступай!– кричал он, вставая со стула, – и ступай, и ступай!
– Я нисколько не презираю, – робко сказал Константин Левин. – Я даже и
не спорю.
В это время вернулась Марья Николаевна. Николай Левин сердито оглянулся
на нее. Она быстро подошла к нему и что-то прошептала.
– Я нездоров, я раздражителен стал, – проговорил, успокоиваясь и тяжело
дыша, Николай Левин, – и потом ты мне говоришь о Сергей Иваныче и его
статье. Это такой вздор, такое вранье, такое самообманыванье. Что может
писать о справедливости человек, который ее не знает? Вы читали его статью?
– обратился он к Крицкому, опять садясь к столу и сдвигая с него до половины
насыпанные папиросы, чтоб опростать место.
– Я не читал, – мрачно сказал Крицкий, очевидно не хотевший вступать в
разговор.
– Отчего? – с раздражением обратился теперь к Крицкому Николай Левин.
– Потому что не считаю нужным терять на это время.
– То есть, позвольте, почему ж вы знаете, что вы потеряете время?
Многим статья эта недоступна, то есть выше их. Но я, другое дело, я вижу
насквозь его мысли и знаю, почему это слабо.
Все замолчали. Крицкий медлительно встал и взялся за шапку.
– Не хотите ужинать? Ну, прощайте. Завтра приходите со слесарем.
Только что Крицкий вышел, Николай Левин улыбнулся и подмигнул.
– Тоже плох, – проговорил он. – Ведь я вижу...
Но в это время Крицкий в дверях позвал его.
– Что еще нужно? – сказал он и вышел к нему в коридор. Оставшись один с
Марьей Николаевной, Левин обратился к ней.
– А вы давно с братом? – сказал он ей.
– Да вот уж второй год. Здоровье их очень плохо стало. Пьют много, –
сказала она.
– То есть как пьет?
– Водку пьют, а им вредно.
– А разве много? – прошептал Левин.
– Да, – сказала она, робко оглядываясь на дверь, в которой показался
Николай Левин.
– О чем вы говорили? – сказал он, хмурясь и переводя испуганные глаза с
одного на другого. – О чем?
– Ни о чем, – смутясь, отвечал Константин.
– А не хотите говорить, как хотите. Только нечего тебе с ней говорить.
Она девка, а ты барин, – проговорил он, подергиваясь шеей.
– Ты, я ведь вижу, все понял и оценил и с сожалением относишься к моим
заблуждениям, – заговорил он опять, возвышая голос.
– Николай Дмитрич, Николай Дмитрич, – прошептала опять Марья
Николаевна, приближаясь к нему.
– Ну, хорошо, хорошо!.. Да что ж ужин? А, вот и он, – проговорил он,
увидав лакея с подносом. – Сюда, сюда ставь, – проговорил он сердито и
тотчас же взял водку, налил рюмку и жадно выпил. – Выпей, хочешь? –
обратился он к брату, тотчас же повеселев. – Ну, будет о Сергее Иваныче. Я
все-таки рад тебя видеть. Что там ни толкуй, а все не чужие. Ну, выпей же.
Расскажи, что ты делаешь?– продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и
наливая другую рюмку. – Как ты живешь?
– Живу один в деревне, как жил прежде, занимаюсь хозяйством, – отвечал
Константин, с ужасом вглядываясь в жадность, с которою брат его пил и ел, и
стараясь скрыть свое внимание.
– Отчего ты не женишься?
– Не пришлось, – покраснев отвечал Константин.,
– Отчего? Мне – кончено! Я свою жизнь испортил. Это я сказал и скажу,
что, если бы мне дали тогда мою часть, когда мне она нужна была, вся жизнь
моя была бы другая.
Константин Дмитрич поспешил отвести разговор.
– А ты знаешь, что твой Ванюшка у меня в Покровском конторщиком? –
сказал он.
Николай дернул шеей и задумался.
– Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что, дом все стоит, и
березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку
и диван! Да смотри же, ничего не переменяй в доме, но скорее женись и опять
заведи то же, что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая.
– Да приезжай теперь ко мне, – сказал Левин. – Как бы мы хорошо
устроились!
– Я бы приехал к тебе, если бы знал, что не найду Сергея Иваныча.
– Ты его не найдешь. Я живу совершенно независимо от него.
– Да, но, как ни говори, ты должен выбрать между мною и им, – сказал
он, робко глядя в глаза брату. Эта робость тронула Константина.
– Если хочешь знать всю мою исповедь в этом отношении, я скажу тебе,
что в вашей ссоре с Сергеем Иванычем я не беру ни той, ни другой стороны. Вы
оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а он более внутренно.
– А, а! Ты понял это, ты понял это? – радостно закричал Николай.
– Но я, лично, если ты хочешь знать, больше дорожу дружбой с тобой,
потому что...
– Почему, почему?
Константин не мог сказать, что он дорожит потому, что Николай несчастен
и ему нужна дружба. Но Николай понял, что он хотел сказать именно это, и,
нахмурившись, взялся опять за водку.
– Будет, Николай Дмитрич!– сказала Марья Николаевна, протягивая пухлую
обнаженную руку к графинчику.
– Пусти! Не приставай! Прибью!– крикнул он. Марья Николаевна улыбнулась
кроткою и доброю улыбкой, которая сообщилась и Николаю, и приняла водку.
– Да ты думаешь, она ничего не понимает? – сказал Николай. – Она все
это понимает лучше всех нас. Правда, что есть в ней что-то хорошее, милое?
– Вы никогда прежде не были в Москве? – сказал ей Константин, чтобы
сказать что-нибудь.
– Да не говори ей вы. Она этого боится. Ей никто, кроме мирового судьи,
когда ее судили за то, что она хотела уйти из дома разврата, никто не
говорил вы.Боже мой, что это за бессмыслица на свете! – вдруг вскрикнул он.
– Эти новые учреждения, эти мировые судьи, земство, что это за безобразие!
И он начал рассказывать свои столкновения с новыми учреждениями.
Константин Левин слушал его, и то отрицание смысла во всех общественных
учреждениях, которое он разделял с ним и часто высказывал, было ему
неприятно теперь из уст брата.
– На том свете поймем все это, – сказал он шутя.
– На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, – сказал он,
остановив испуганные дикие глаза на лице брата. – И ведь вот кажется, что
уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь
смерти, ужасно боюсь смерти. – Он содрогнулся. – Да выпей что-нибудь. Хочешь
шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к цыганам! Знаешь, я очень
полюбил цыган и русские песни.
Язык его стал мешаться, и он пошел перескакивать с одного предмета на
другой. Константин с помощью Маши уговорил его никуда не ездить и уложил
спать совершенно пьяного.
Маша обещала писать Константину в случае нужды и уговаривать Николая
Левина приехать жить к брату.

XXVI

Утром Константин Левин выехал из Москвы и к вечеру приехал домой.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных
дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий,
недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции,
узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в
неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с
подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще
в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе
рядчика и о том, что отелилась Пава, – он почувствовал, что понемногу
путаница разъясняется и стыд и недовольство собой проходят. Это он
почувствовал при одном виде Игната и лошадей; но когда он надел привезенный
ему тулуп, сел, закутавшись, в сани и поехал, раздумывая о предстоящих
распоряжениях в деревне и поглядывая на пристяжную, бывшую верховою,
донскую, надорванную, но лихую лошадь, он совершенно иначе стал понимать то,
что с ним случилось. Он чувствовал себя собой и другим не хотел быть. Он
хотел теперь быть только лучше, чем он был прежде. Во-первых, с этого дня он
решил, что не будет больше надеяться на необыкновенное счастье, какое ему
должна была дать женитьба, и вследствие этого не будет так пренебрегать
настоящим. Во-вторых, он уже никогда не позволит себе увлечься гадкою
страстью, воспоминанье о которой так мучало его, когда он собирался сделать
предложение. Потом, вспоминая брата Николая, он решил сам с собою, что
никогда уже он не позволит себе забыть его, будет следить за ним и не
выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему придется
плохо. А это будет скоро, он это чувствовал. Потом и разговор брата о
коммунизме, к которому тогда он так легко отнесся, теперь заставил его
задуматься. Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда
чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и
теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым,
он, хотя прежде много работал и не роскошно жил, теперь будет еще больше
работать и еще меньше будет позволять себе роскоши. И все это казалось ему
так легко сделать над собой, что всю дорогу он провел в самых приятных
мечтаниях. С бодрым чувством надежды на новую, лучшую жизнь он в девятом
часу ночи подъехал к своему дому.
Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей в его
доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом. Она не спала
еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Легавая
сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об
его колени, поднималась и хотела и не смела положить передние лапы ему на
грудь.
– Скоро ж, батюшка, вернулись, – сказала Агафья Михайловна.
– Соскучился, Агафья Михайловна. В гостях хорошо, а дома лучше, –
отвечал он ей и прошел в кабинет.
Кабинет медленно осветился внесенной свечой. Выступили знакомые
подробности: оленьи рога, полки с книгами, зеркало печи с отдушником,
который давно надо было починить, отцовский диван, большой стол, на столе
открытая книга, сломанная пепельница, тетрадь с его почерком. Когда он
увидал все это, на него нашло на минуту сомнение в возможности устроить ту
новую жизнь, о которой он мечтал дорогой. Все эти следы его жизни как будто
охватили его и говорили ему: "Нет, ты не уйдешь от нас и не будешь другим, а
будешь такой же, каков был: с сомнениями, вечным недовольством собой,
напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья,
которое не далось и невозможно тебе".
Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил, что не надо
подчиняться прошедшему и что с собой сделать все возможно. И, слушаясь этого
голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал
гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости. За
дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
Вошел приказчик и сказал, что все, слава богу, благополучно, но
сообщил, что греча в новой сушилке подгорела. Известие это раздражило
Левина. Новая сушилка была выстроена и частью придумана Левиным. Приказчик
был всегда против этой сушилки и теперь со скрытым торжеством объявлял, что
греча подгорела. Левин же был твердо убежден, что если она подгорела, то
потому только, что не были приняты те меры, о которых он сотни раз
приказывал. Ему стало досадно, и он сделал выговор приказчику. Но было одно
важное и радостное событие: отелилась Пава, лучшая, дорогая, купленная с
выставки корова.
– Кузьма, дай тулуп. А вы велите-ка взять фонарь, я пойду взгляну, –
сказал он приказчику.
Скотная для дорогих коров была сейчас за домом. Пройдя через двор мимо
сугроба у сирени, он подошел к скотной. Пахнуло навозным теплым паром, когда
отворилась примерзшая дверь, и коровы, удивленные непривычным светом фонаря,
зашевелились на свежей соломе.. Мелькнула гладкая черно-пегая широкая спина
голландки. Беркут, бык, лежал с своим кольцом в губе и хотел было встать, но
раздумал и только пыхнул раза два, когда проходили мимо. Красная красавица,
громадная, как гиппопотам, Пава, повернувшись задом, заслоняла от входивших
теленка и обнюхивала его.
Левин вошел в денник, оглядел Паву и поднял красно-пегого теленка на
его шаткие длинные ноги. Взволнованная Пава замычала было, но успокоилась,
когда Левин подвинул к ней телку, и, тяжело вздохнув, стала лизать ее
шершавым языком. Телка, отыскивая, подталкивала носом под пах свою мать и
крутила хвостиком.
– Да сюда посвети, Федор, сюда фонарь, – говорил Левин, оглядывая
телку. – В мать! Даром что мастью в отца. Очень хороша. Длинна и пашиста.
Василий Федорович, ведь хороша? – обращался он к приказчику, совершенно
примиряясь с ним за гречу под влиянием радости за телку.
– В кого же дурной быть? А Семен рядчик на другой день вашего отъезда
пришел. Надо будет порядиться с ним, Константин Дмитрич, – сказал приказчик.
– Я вам прежде докладывал про машину.
Один этот вопрос ввел Левина во все подробности хозяйства, которое было
большое и сложное, и он прямо из коровника пошел в контору и, поговорив с
приказчиком и с Семеном рядчиком, вернулся домой и прямо прошел наверх в
гостиную.

Федеральное государственное унитарное предприятие "Ленинская Библиотека МетЛиба"

XXVII

Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал
весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и
противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина.
Это был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью,
которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал
возобновить с своею женой, с своею семьей.
Левин едва помнил свою мать. Понятие о ней было для него священным
воспоминанием, и будущая жена его должна была быть в его воображении
повторением того прелестного, святого идеала женщины, каким была для него
мать.
Любовь к женщине он не только не мог себе представить без брака, но он
прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему
семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия большинства
его знакомых, для которых женитьба была одним из многих общежитейских дел;
для Левина это было главным делом жизни, от которого зависело все ее
счастье. И теперь от этого нужно было отказаться!
Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда пил чай, и уселся в
своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим
обычным: "А я сяду, батюшка", села на стул у окна, он почувствовал что, как
ни странно это было, он не расстался с своим мечтами и что он без них жить
не может. С ней ли, с другою ли, но это будет. Он читал книгу, думал о том,
что читал, останавливаясь, чтобы слушать Агафью Михайловну, которая без
устали болтала; и вместе с тем разные картины хозяйства и будущей семейной
жизни без связи представлялись его воображению. Он чувствовал, что в глубине
его души что-то устанавливалось, умерялось и укладывалось.
Он слушал разговор Агафьи Михайловны о том, как Прохор бога забыл и на
те деньги, что ему подарил Левин, чтобы лошадь купить, пьет без просыпу и
жену избил до смерти; он слушал и читал книгу и вспоминал весь ход своих
мыслей, возбужденных чтением. Это была книга Тиндаля о теплоте. Он вспоминал
свои осуждения Тиндалю за его самодовольство в ловкости производства опытов
и за то, что ему недостает философского взгляда. И вдруг всплывала радостная
мысль: "Через два года будут у меня в стаде две голландки, сама Пава еще
может быть жива, двенадцать молодых Беркутовых дочерей, да подсыпать на
казовый конец этих трех – чудо!" Он опять взялся за книгу.
"Ну хорошо, электричество и теплота одно и то ж, но возможно ли в
уравнении для решения вопроса поставить одну величину вместо другой? Нет. Ну
так что же? Связь между всеми силами природы и так чувствуется инстинктом...
Особенно приятно, как Павина дочь будет уже красно-пегою коровой, и все
стадо, в которое п о д с ы п а т ь этих трех... Отлично! Выйти с женой и
гостями встречать стадо... Жена скажет: мы с Костей, как ребенка, выхаживали
эту телку. Как это может вас так интересовать? скажет гость. Все, что его
интересует, интересует меня. Но кто она?" И он вспоминал то, что произошло в
Москве... "Ну что же делать?.. Я не виноват. Но теперь все пойдет по-новому.
Это вздор, что не допустит жизнь, что прошедшее не допустит. Надо биться,
чтобы лучше, гораздо лучше жить..." Он приподнял голову и задумался. Старая
Ласка, еще не совсем переварившая радость его приезда и бегавшая, чтобы
полаять на дворе, вернулась, махая хвостом и внося с собой запах воздуха,
подошла к нему, подсунула голову под его руку, жалобно подвизгивая и требуя,
чтоб он поласкал ее.
– Только не говорит, – сказала Агафья Михайловна. – А пес... Ведь
понимает же, что хозяин приехал и ему скучно.
– Отчего же скучно?
– Да разве я не вижу, батюшка? Пора мне господ знать. Сызмальства в
господах выросла. Ничего, батюшка. Было бы здоровье да совесть чиста.
Левин пристально смотрел на нее, удивляясь тому, как она поняла его
мысли.
– Что ж, принесть еще чайку? – сказала она и, взяв чашку, вышла.
Ласка все подсовывала голову под его руку. Он погладил ее, и она тут же
у ног его свернулась кольцом, положив голову на высунувшуюся заднюю лапу. И
в знак того, что теперь все хорошо и благополучно, она слегка раскрыла рот,
почмокала губами и, лучше уложив около старых зуб липкие губы, затихла в
блаженном спокойствии. Левин внимательно следил за этим последним ее
движением.
"Так-то и я!– сказал он себе, – так-то и я! Ничего... Все хорошо".

XXVIII

После бала, рано утром, Анна Аркадьевна послала мужу телеграмму о своем
выезде из Москвы в тот же день.
– Нет, мне надо, надо ехать, – объясняла она невестке перемену своего
намерения таким тоном, как будто она вспомнила столько дел, что не
перечтешь, – нет, уж лучше нынче!
Степан Аркадьич не обедал дома, но обещал приехать проводить сестру в
семь часов.
Кити тоже не приехала, прислав записку, что у нее голова болит. Долли и
Анна обедали одни с детьми и англичанкой. Потому ли, что дети непостоянны
или очень чутки и почувствовали, что Анна в этот день совсем не такая, как в
тот, когда они так полюбили ее, что она уже не занята ими, – но только они
вдруг прекратили свою игру с тетей и любовь к ней, и их совершенно не
занимало то, что она уезжает. Анна все утро была занята приготовлениями к
отъезду. Она писала записки к московским знакомым, записывала свои счеты и
укладывалась. Вообще Долли казалось, что она не в спокойном духе, а в том
духе заботы, который Долли хорошо знала за собой и который находит не без
причины и большею частью прикрывает недовольство собою. После обеда Анна
пошла одеваться в свою комнату, и Долли пошла за ней.
– Какая ты нынче странная!– сказала ей Долли
– Я? ты находишь? Я не странная, но я дурная. Эх, бывает со мной. Мне
все хочется плакать. Это очень глупо, но это проходит, – сказала быстро Анна
и нагнула покрасневшее лицо к игрушечному мешочку, в который она укладывала
ночной чепчик и батистовы платки. Глаза ее особенно блестели и беспрестанно
подергивались слезами. – Так мне из Петербурга не хотелось уезжать, а теперь
отсюда не хочется.
– Ты приехала сюда и сделала доброе дело, – сказала Долли, внимательно
высматривая ее.
Анна посмотрела на нее мокрыми от слез глазами.
– Не говори этого, Долли. Я ничего не сделала, не могла сделать. Я
часто удивляюсь, зачем люди сговорились портить меня. Что я сделала и что
могла сделать? У тебя в сердце нашлось столько любви, чтоб простить...
– Без тебя бог знает что бы было! Какая ты счастливая, Анна!– сказала
Долли. – У тебя все в душе ясно и хорошо.
– У каждого есть в душе свои skeletons, как говорят англичане.
– Какие же у тебя skeletons? У тебя все так ясно.
– Есть!– вдруг сказала Анна, и неожиданно после слез хитрая, смешливая
улыбка сморщила ее губы.
– Ну, так они смешные, твои skeletons, а не мрачные, – улыбаясь,
сказала Долли.
– Нет, мрачные. Ты знаешь, отчего я еду нынче, а не завтра? Это
признание, которое меня давило, я хочу тебе его сделать, – сказала Анна, ре-
шительно откидываясь на кресле и глядя прямо в глаза Долли.
И, к удивлению своему, Долли увидала, что Анна покраснела до ушей, до
вьющихся черных колец волос на шее.
– Да, – продолжала Анна. – Ты знаешь, отчего Кити не приехала обедать?
Она ревнует ко мне. Я испортила...я была причиной того, что бал этот был для
нее мученьем, а не радостью. Но, право, право, я не виновата, или виновата
немножко, – сказала она, тонким голосом протянув слово "немножко".
– О, как ты это похоже сказала на Стиву!– смеясь, сказала Долли.
Анна оскорбилась.
– О нет, о нет! Я не Стива, – сказала она, хмурясь. – Я оттого говорю
тебе, что я ни на минуту даже не позволяю себе сомневаться в себе, – сказала
Анна.
Но в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она чувствовала, что
они несправедливы; она не только сомневалась в себе, она чувствовала
волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только для того,
чтобы больше не встречаться с ним.
– Да, Стива мне говорил, что ты с ним танцевала мазурку и что он...
– Ты не можешь себе представить, как это смешно вышло. Я только думала
сватать, и вдруг совсем другое. Может быть, я против воли...
Она покраснела и остановилась.
– О, они это сейчас чувствуют!– сказала Долли.
– Но я была бы в отчаянии, если бы тут было что-нибудь серьезное с его
стороны, – перебила ее Анна. – И я уверена, что это все забудется и Кити
перестанет меня ненавидеть.
– Впрочем, Анна, по правде тебе сказать, я не очень желаю для Кити
этого брака. И лучше, чтоб это разошлось, если он, Вронский, мог влюбиться в
тебя в один день.
– Ах, боже мой, это было бы так глупо!– сказала Анна, и опять густая
краска удовольствия выступила на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее
мысль, выговоренную словами. – Так вот, я и уезжаю, сделав себе врага в
Кити, которую я так полюбила. Ах, какая она милая! Но ты поправишь это,
Долли? Да?
Долли едва могла удерживать улыбку. Она любила Анну, но ей приятно было
видеть, что и у ней есть слабости.
– Врага? Это не может быть.
– Я так бы желала, чтобы вы все меня любили, как я вас люблю; а теперь
я еще больше полюбила вас, – сказала она со слезами на глазах. – Ах, как я
нынче глупа!
Она провела платком по лицу и стала одеваться.
Уже пред самым отъездом приехал опоздавший Степан Аркадьич, с красным,
веселым лицом и запахом вина и сигары.
Чувствительность Анны сообщилась и Долли, и, когда она в последний раз
обняла золовку, она прошептала:
– Помни, Анна: что ты для меня сделала, я ни когда не забуду. И помни,
что я любила и всегда буду любить тебя, как лучшего друга!
– Я не понимаю, за что, – проговорила Анна, целуя ее и скрывая слезы.
– Ты меня поняла и понимаешь. Прощай, моя прелесть!

XXIX

"Ну, все кончено, и слава богу!" – была первая мысль, пришедшая Анне
Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до
третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой
диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона.
"Слава богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя
жизнь, хорошая и привычная, по-старому".
Все в том же духе озабоченности, в котором она находилась весь этот
день, Анна с удовольствием и отчетливостью устроилась в дорогу; своими
маленькими ловкими руками она отперла и заперла красный мешочек, достала
подушечку, положила себе на колени и, аккуратно закутав ноги, спокойно
уселась. Больная дама укладывалась уже спать. Две другие дамы заговаривали с
ней, и толстая старуха укутывала ноги и выражала замечания о топке. Анна
ответила несколько слов дамам, но, не предвидя интереса от разговора,
попросила Аннушку достать фонарик, прицепила его к ручке кресла и взяла из
своей сумочки разрезной ножик и английский роман. Первое время ей не
читалось. Сначала мешала возня и ходьба; потом, когда тронулся поезд, нельзя
было не прислушаться к звукам; потом снег, бивший в левое окно и налипавший
на стекло, и вид закутанного, мимо прошедшего кондуктора, занесенного снегом
с одной стороны, и разговоры о том, какая теперь страшная метель на дворе,
развлекали ее внимание. Далее все было то же и то же; та же тряска с
постукиваньем, тот же снег в окно, те же быстрые переходы от парового жара к
холоду и опять к жару, то же мелькание тех же лиц в полумраке и те же
голоса, и Анна стала читать и понимать читаемое. Аннушка уже дремала, держа
красный мешочек на коленах широкими руками в перчатках, из которых одна была
прорвана. Анна Аркадьевна читала и понимала, но ей неприятно было читать, то
есть следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось
жить. Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось
ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она о том, как член
парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о том,
как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла всех сво-
ею смелостью, ей хотелось это делать самой. Но делать нечего было, и она,
перебирая своими маленькими руками гладкий ножичек, усиливалась читать.
Герой романа уже начал достигать своего английского счастия,
баронетства и имения, и Анна желала с ним вместе ехать в это имение, как
вдруг она почувствовала, что ему должно быть стыдно и что ей стыдно этого
самого. Но чего же ему стыдно? "Чего же мне стыдно?" – спросила она себя с
оскорбленным удивлением. Она оставила книгу и откинулась на спинку кресла,
крепко сжав в обеих руках разрезной ножик. Стыдного ничего не было. Она
перебрала все свои московские воспоминания. Все были хорошие, приятные.
Вспомнила бал, вспомнила Вронского и его влюбленное покорное лицо, вспомнила
все свои отношения с ним: ничего не было стыдного. А вместе с тем на этом
самом месте воспоминаний чувство стыда усиливалось, как будто какой-то
внутренний голос именно тут, когда она вспомнила о Вронском, говорил ей:
"Тепло, очень тепло, горячо". "Ну что же? – сказала она себе решительно,
пересаживаясь в кресле. – Что же это значит? Разве я боюсь взглянуть прямо
на это? Ну что же? Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют к
могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме тех, что бывают с
каждым знакомым?" Она презрительно усмехнулась и опять взялась за книгу, но
уже решительно не могла понимать того, что читала. Она провела разрезным
ножом по стеклу, потом приложила его гладкую и холодную поверхность к щеке и
чуть вслух не засмеялась от радости, вдруг беспричинно овладевшей ею. Она
чувствовала, что нервы ее, как струны, натягиваются все туже и туже на
какие-то завинчивающиеся колышки. Она чувствовала, что глаза ее раскрываются
больше и больше, что пальцы на руках и ногах нервно движутся, что внутри
что-то давит дыханье и что все образы и звуки в этом колеблющемся полумраке
с необычайною яркостью поражают ее. На нее беспрестанно находили минуты
сомнения, вперед ли едет вагон, или назад, или вовсе стоит. Аннушка ли подле
нее, или чужая? "Что там, на ручке, шуба ли это, или зверь? И что сама я
тут? Я сама или другая?" Ей страшно было отдаваться этому забытью. Но что-то
втягивало в него, и она по произволу могла отдаваться ему и воздерживаться.
Она поднялась, чтоб опомниться, откинула плед и сняла пелерину теплого
платья. На минуту она опомнилась и поняла, что вошедший худой мужик в
длинном нанковом пальто, на котором недоставало пуговицы, был истопник, что
он смотрел на термометр, что ветер и снег ворвались за ним в дверь; но потом
опять все смешалось... Мужик этот с длинною талией принялся грызть что-то в
стене, старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и наполнила его
черным облаком; потом что-то страшно заскрипело и застучало, как будто
раздирали кого-то; потом красный огонь ослепил глаза, и потом все закрылось
стеной. Анна почувствовала, что она провалилась. Но все это было не страшно,
а весело. Голос окутанного и занесенного снегом человека прокричал что-то ей
над ухом. Она поднялась и опомнилась; она поняла, что подъехали к станции и
что это был кондуктор. Она попросила Аннушку подать ей снятую пелерину и
платок, надела их и направилась к двери.
– Выходить изволите? – спросила Аннушка.
– Да, мне подышать хочется. Тут очень жарко.
И она отворила дверь. Метель и ветер рванулись ей навстречу и заспорили
с ней о двери. И это ей показалось весело. Она отворила дверь и вышла. Ветер
как будто только ждал ее, радостно засвистал и хотел подхватить и унести ее,
но она рукой взялась за холодный столбик и, придерживая платье, спустилась
на платформу и зашла за вагон. Ветер был силен на крылечке, но на платформе
за вагонами было затишье. С наслаждением, полною грудью, она вдыхала в себя
снежный, морозный воздух и, стоя подле вагона, оглядывала платформу и
освещенную станцию.

XXX

Страшная буря рвалась и свистела между колесами вагонов по столбам
из-за угла станции. Вагоны, столбы, люди, все, что было видно, – было
занесено с одной стороны снегом и заносилось все больше и больше. На
мгновенье буря затихала, но потом опять налетала такими порывами, что,
казалось, нельзя было противостоять ей. Между тем какие-то люди бегали,
весело переговариваясь, скрипя по доскам платформы и беспрестанно отворяя и
затворяя большие двери. Согнутая тень человека проскользнула под ее ногами,
и послышались звуки молотка по железу. "Депешу дай!" – раздался сердитый
голос с другой стороны из бурного мрака. "Сюда пожалуйте! N28!" – кричали
еще разные голоса, и, занесенные снегом, пробегали обвязанные люди. Какие-то
два господина с огнем папирос во рту прошли мимо ее. Она вздохнула еще раз,
чтобы надышаться, и уже вынула руку из муфты, чтобы взяться за столбик и
войти в вагон, как еще человек в военном пальто подле нее самой заслонил ей
колеблющийся свет фонаря. Она оглянулась и в ту же минуту узнала лицо
Вронского. Приложив руку к козырьку, он наклонился пред ней и спросил, не
нужно ли ей чего-нибудь, не может ли он служить ей? Она довольно долго,
ничего не отвечая, вглядывалась в него и, несмотря на тень, в которой он
стоял, видела, или ей казалось, что видела, и выражение его лица и глаз. Это
было опять то выражение почтительного восхищения, которое так подействовало
на нее вчера. Не раз говорила она себе эти последние дни и сейчас только,
что Вронский для нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых
молодых людей, что она никогда не позволит себе и думать о нем; но теперь, в
первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости. Ей
не нужно было спрашивать, зачем он тут. Она знала это так же верно, как если
б он сказал ей, что он тут для того, чтобы быть там, где она.
– Я не знала, что вы едете. Зачем вы едете? – сказала она, опустив
руку, которою взялась было за столбик. И неудержимая радость и оживление
сияли на ее лице.
– Зачем я еду? – повторил он, глядя ей прямо в глаза. – Вы знаете, я
еду для того, чтобы быть там, где вы, – сказал он, – я не могу иначе.
И в это же время, как бы одолев препятствие, ветер посыпал снег с крыш
вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и
мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей еще
более прекрасен теперь. Он сказал то самое, чего желала ее душа, но чего она
боялась рассудком. Она ничего не ответила, и на лице ее он видел борьбу.
– Простите меня, если вам неприятно то, что я сказал, – заговорил он
покорно.
Он говорил учтиво, почтительно, но так твердо и упорно, что она долго
не могла ничего ответить.
– Это дурно, что' вы говорите, и я прошу вас, если вы хороший человек,
забудьте, что' вы сказали, как и я забуду, – сказала она наконец.
– Ни одного слова вашего, ни одного движения вашего я не забуду никогда
и не могу...
– Довольно, довольно!– вскрикнула она, тщетно стараясь придать строгое
выражение своему лицу, в которое он жадно всматривался. И, взявшись рукой за
холодный столбик, она поднялась на ступеньки и быстро вошла в сени вагона.
Но в этих маленьких сенях она остановилась, обдумывая в своем воображении
то, что было. Не вспоминая ни своих, ни его слов, она чувством поняла, что
этот минутный разговор страшно сблизил их; и она была испугана и счастлива
этим. Постояв несколько секунд, она вошла в вагон и села на свое место. То
волшебное напряженное состояние, которое ее мучало сначала, не только
возобновилось, но усилилось и дошло до того, что она боялась, что всякую
минуту порвется в ней что-то слишком натянутое. Она не спала всю ночь. Но в
том напряжении и тех грезах, которые наполняли ее воображение, не было
ничего неприятного и мрачного; напротив, было что-то радостное, жгучее и
возбуждающее. К утру Анна задремала, сидя в кресле, и когда проснулась, то
уже было бело, светло и поезд подходил к Петербургу. Тотчас же мысли о доме,
о муже, о сыне и заботы предстоящего дня и следующих обступили ее.
В Петербурге, только что остановился поезд и она вышла, первое лицо,
обратившее ее внимание, было лицо мужа. "Ах, боже мой! отчего у него стали
такие уши?" – подумала она, глядя на его холодную и представительную фигуру
и особенно на поразившие ее теперь хрящи ушей, подпиравшие поля круглой
шляпы. Увидав ее, он пошел к ней навстречу, сложив губы в привычную ему
насмешливую улыбку и прямо глядя на нее большими усталыми глазами. Какое-то
неприятное чувство щемило ей сердце, когда она встретила его упорный и
усталый взгляд, как будто она ожидала увидеть его другим. В особенности
поразило ее чувство недовольства собой, которое она испытала при встрече с
ним. Чувство то было давнишнее, знакомое чувство, похожее на состояние
притворства, которое она испытывала в отношениях к мужу; но прежде она не
замечала этого чувства, теперь она ясно и больно сознала его.
– Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на другой год женитьбы,
сгорал желанием увидеть тебя, – сказал он своим медлительным тонким голосом
и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над
тем, кто бы в самом деле так говорил,
– Сережа здоров? – спросила она.
– И это вся награда, – сказал он, – за мою пылкость ? Здоров, здоров...

XXXI

Вронский и не пытался заснуть всю эту ночь. Он сидел на своем кресле,
то прямо устремив глаза вперед себя, то оглядывая входивших и выходивших, и
если и прежде он поражал и волновал незнакомых ему людей своим видом
непоколебимого спокойствия, то теперь он еще более казался горд и
самодовлеющ. Он смотрел на людей, как на вещи. Молодой нервный человек,
служащий в окружном суде, сидевший против него, возненавидел его за этот
вид. Молодой человек и закуривал у него, и заговаривал с ним, и даже толкал
его, чтобы дать ему почувствовать, что он не вещь, а человек, но Вронский
смотрел на него все так же, как на фонарь, и молодой человек гримасничал,
чувствуя, что он теряет самообладание под давлением этого непризнавания его
человеком.
Вронский ничего и никого не видал. Он чувствовал себя царем, не потому,
чтоб он верил, что произвел впечатление на Анну, – он еще не верил этому, –
но потому, что впечатление, которое она произвела на него, давало ему
счастье и гордость.
Что из этого всего выйдет, он не знал и даже не думал. Он чувствовал,
что все его доселе распущенные, разбросанные силы были собраны в одно и с
страшною энергией были направлены к одной блаженной цели. И он был счастлив
этим. Он знал только, что сказал ей правду, что он ехал туда, где была она,
что все счастье жизни, единственный смысл жизни он находил теперь в том,
чтобы видеть и слышать ее. И когда он вышел из вагона в Бологове, чтобы
выпить сельтерской воды, и увидал Анну, невольно первое слово его сказало ей
то самое, что он думал. И он рад был, что сказал ей это, что она знает
теперь это и думает об этом. Он не спал всю ночь. Вернувшись в свой вагон,
он не переставая перебирал все положения, в которых ее видел, все ее слова,
и в его воображении, заставляя замирать сердце, носились картины возможного
будущего.
Когда в Петербурге он вышел из вагона, он чувствовал себя после
бессонной ночи оживленным и свежим, как после холодной ванны. Он остановился
у своего вагона, ожидая ее выхода. "Еще раз увижу, – говорил он себе,
невольно улыбаясь, – увижу ее походку, ее лицо; скажет что-нибудь, поворотит
голову, взглянет, улыбнется, может быть". Но прежде еще, чем он увидал ее,
он увидал ее мужа, которого начальник станции учтиво проводил между толпою.
"Ах, да! муж!" Теперь только в первый раз Вронский ясно понял то, что муж
было связанное с нею лицо. Он знал, что у ней есть муж, но не верил в
существование его и поверил в него вполне, только когда увидел его, с его
головой, плечами и ногами в черных панталонах; в особенности когда он
увидал, как этот муж с чувством собственности спокойно взял ее руку.
Увидев Алексея Александровича с его петербургски-свежим лицом и строго
самоуверенною фигурой, в круглой шляпе, с немного выдающеюся спиной, он
поверил в него и испытал неприятное чувство, подобное тому, какое испытал бы
человек, мучимый жаждою и добравшийся до источника и находящий в этом
источнике собаку, овцу или свинью, которая и выпила и взмутила воду. Походка
Алексея Александровича, ворочавшего всем тазом и тупыми ногами, особенно
оскорбляла Вронского. Он только за собой признавал несомненное право любить
ее. Но она была все та же; и вид ее все так же, физически оживляя, возбуждая
и наполняя счастием его душу, подействовал на него. Он приказал подбежавшему
к нему из второго класса немцу-лакею взять вещи и ехать, а сам подошел к
ней. Он видел первую встречу мужа с женою и заметил с проницательностью
влюбленного признак легкого стеснения, с которым она говорила с мужем. "Нет,
она не любит и не может любить его", – решил он сам с собою.
Еще в то время, как он подходил к Анне Аркадьевне сзади, он заметил с
радостью, что она чувствовала его приближение и оглянулась было и, узнав
его, опять обратилась к мужу.
– Хорошо ли вы провели ночь? – сказал он, наклоняясь пред нею и пред
мужем вместе и предоставляя Алексею Александровичу принять этот поклон на
свой счет и узнать его или не узнать, как ему будет угодно.
– Благодарю вас, очень хорошо, – отвечала она.
Лицо ее казалось усталым, и не было на нем той игры бросившегося то в
улыбку, то в глаза оживления; но на одно мгновение при взгляде на него
что-то мелькнуло в ее глазах, и, несмотря на то, что огонь этот сейчас же
потух, он был счастлив этим мгновением. Она взглянула на мужа, чтоб узнать,
знает ли он Вронского. Алексей Александрович смотрел на Вронского с
неудовольствием, рассеянно вспоминая, кто это. Спокойствие и самоуверенность
Вронского здесь, как коса на камень, наткнулись на холодную самоуверенность
Алексея Александровича.
– Граф Вронский, – сказала Анна.
– А! Мы знакомы, кажется, – равнодушно сказал Алексей Александрович,
подавая руку. – Туда ехала с матерью, а назад с сыном, – сказал он,
отчетливо выговаривая, как рублем даря каждым словом. – Вы, верно, из
отпуска? – сказал он и, не дожидаясь ответа, обратился к жене своим шуточным
тоном:– Что ж, много слез было пролито в Москве при разлуке?
Обращением этим к жене он давал чувствовать Вронскому, что желает
остаться один, и, повернувшись к нему, коснулся шляпы; но Вронский обратился
к Анне Аркадьевне:
– Надеюсь иметь честь быть у вас, – сказал он.
Алексей Александрович усталыми глазами взглянул на Вронского.
– Очень рад, – сказал он холодно, – по понедельникам мы принимаем. –
Затем, отпустив совсем Вронского, он сказал жене:– И как хорошо, что у меня
именно было полчаса времени, чтобы встретить тебя, и что я мог показать тебе
свою нежность, – продолжал он тем же шуточным тоном.
– Ты слишком уже подчеркиваешь свою нежность, чтоб я очень ценила, –
сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов
Вронского, шедшего за ними. "Но что мне за дело?" – подумала она и стала
спрашивать у мужа, как без нее проводил время Сережа.
– О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и... я должен
тебя огорчить... не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci,
мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге..
(Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну за то, что она
всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И
знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо
всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением
Облонских.
Графиня Лидия Ивановна была друг ее мужа и центр одного из кружков
петербургского света, с которым по мужу ближе всех была связана Анна.
– Да ведь я писала ей.
– Но ей все нужно подробно. Съезди, если не устала, мой друг. Ну, тебе
карету подаст Кондратий, а я еду в комитет. Опять буду обедать не один, –
продолжал Алексей Александрович уже не шуточным тоном. – Ты не поверишь, как
я привык...
И он, долго сжимая ей руку, с особенною улыбкой посадил ее в карету.

XXXII

Первое лицо, встретившее Анну дома, был сын. Он выскочил к ней по
лестнице, несмотря на крик гувернантки, и с отчаянным восторгом кричал:
"Мама, мама!" Добежав до нее, он повис ей на шее.
– Я говорил вам, что мама!– кричал он гувернантке. – Я знал!
И сын, так же как и муж, произвел в Анне чувство, похожее на
разочарованье. Она воображала его лучше, чем он был в действительности. Она
была должна опуститься до действительности, чтобы наслаждаться им таким, ка-
ков он был. Но и такой, каков он был, он был прелестен с своими белокурыми
кудрями, голубыми глазами и полными стройными ножками в туго натянутых
чулках. Анна испытывала почти физическое наслаждение в ощущении его близости
и ласки и нравственное успокоение, когда встречала его простодушный,
доверчивый и любящий взгляд и слушала его наивные вопросы. Анна достала
подарки, которые посылали дети Долли, и рассказала сыну, какая в Москве есть
девочка Таня и как Таня эта умеет читать и учит даже других детей.
– Что же, я хуже ее? – спросил Сережа.
– Для меня лучше всех на свете.
– Я это знаю, – сказал Сережа, улыбаясь.
Еще Анна не успела напиться кофе, как доложили про графиню Лидию
Ивановну. Графиня Лидия Ивановна была высокая полная женщина с
нездорово-желтым цветом лица и прекрасными задумчивыми черными глазами. Анна
любила ее, но нынче она как будто в первый раз увидела ее со всеми ее
недостатками.
– Ну что, мой друг, снесли оливковую ветвь? – спросила графиня Лидия
Ивановна, только что вошла в комнату.
– Да, все это кончилось, но все это и было не так важно, как мы думали,
– отвечала Анна. – Вообще моя belle soeur слишком решительна.
Но графиня Лидия Ивановна, всем до нее не касавшимся интересовавшаяся,
имела привычку никогда не слушать того, что ее интересовало; она перебила
Анну
– Да, много горя и зла на свете, а я так измучена нынче.
– А что? – спросила Анна, стараясь удержать улыбку.
– Я начинаю уставать от напрасного ломания копий за правду и иногда
совсем развинчиваюсь. Дело сестричек (это было филантропическое,
религиозно-патриотическое учреждение) пошло было прекрасно, но с этими
господами ничего невозможно сделать, – прибавила графиня Лидия Ивановна с
насмешливою покорностью судьбе. – Они ухватились за мысль, изуродовали ее и
потом обсуждают так мелко и ничтожно. Два-три человека, ваш муж в том числе,
понимают все значение этого дела, а другие только роняют. Вчера мне пишет
Правдин...
Правдин был известный панславист за границей, и графиня Лидия Ивановна
рассказала содержание письма.
Затем графиня рассказала еще неприятности и козни против дела
соединения церквей и уехала торопясь, как ей в этот день приходилось быть
еще на заседании одного общества и в Славянском комитете.
"Ведь все это было и прежде; но отчего я не замечала этого прежде? –
сказала себе Анна. – Или очень раздражена нынче? А в самом деле, смешно:
цель добродетель, она христианка, а она все сердится всь у нее враги и всь
враги по христианству и добродетели".
После графини Лидии Ивановны приехала приятельница, жена директора, и
рассказала все городские новости. В три часа и она уехала, обещаясь приехать
к обеду. Алексей Александрович был в министерстве. Оставшись одна, Анна
дообеденное время употребила на то, чтобы присутствовать при обеде сына (он
обедал отдельно) и чтобы привести в порядок свои вещи, прочесть и ответить
на записки и письма, которые у нее скопились на столе.
Чувство беспричинного стыда, которое она испытывала дорогой, и волнение
совершенно исчезли. В привычных условиях жизни она чувствовала себя опять
твердою и безупречною.
Она с удивлением вспомнила свое вчерашнее состояние. "Что же было?
Ничего. Вронский сказал глупость, которой легко положить конец, и я ответила
так, как нужно было. Говорить об этом мужу не надо и нельзя. Говорить об
этом – значит придавать важность тому, что ее не имеет". Она вспомнила, как
она рассказала почти признание, которое ей сделал в Петербурге молодой
подчиненный ее мужа, и как Алексей Александрович ответил, что, живя в свете,
всякая женщина может подвергнуться этому, но что он доверяется вполне ее
такту и никогда не позволит себе унизить ее и себя до ревности. "Стало быть,
незачем говорить? Да, слава богу, и нечего говорить", – сказала она себе.

XXXIII

Алексей Александрович вернулся из министерства в четыре часа, но, как
это часто бывало, не успел войти к ней. Он прошел в кабинет принимать
дожидавшихся просителей и подписать некоторые бумаги, принесенные правителем
дел. К обеду (всегда человека три обедали у Карениных) приехали: старая
кузина Алексея Александровича, директор департамента с женой и один молодой
человек, рекомендованный Алексею Александровичу на службу. Анна вышла в
гостиную, чтобы занимать их. Ровно в пять часов бронзовые часы Петра I не
успели добить пятого удара, как вышел Алексей Александрович в белом галстуке
и во фраке с двумя звездами, так как сейчас после обеда ему надо было ехать.
Каждая минута жизни Алексея Александровича была занята и распределена. И для
того чтоб успевать сделать то, что ему предстояло каждый день, он держался
строжайшей аккуратности. "Без поспешности и без отдыха" – было его девизом.
Он вошел в залу, раскланялся со всеми и поспешно сел, улыбаясь жене.
– Да, кончилось мое уединение. Ты не поверишь, как неловко (он ударил
на слове неловко) обедать одному.
За обедом он поговорил с женой о московских делах с насмешливою улыбкой
спрашивал о Степане Аркадьиче; но разговор шел преимущественно общий, о
петербургских служебных и общественных делах. После обеда он провел полчаса
с гостями и, опять с улыбкой пожал руку жене, вышел и уехал в совет. Анна не
поехала в этот раз ни к княгине Бетси Тверской, которая, узнав о ее приезде,
звала ее вечером, ни в театр, где нынче была у нее ложа. Она не поехала
преимущественно потому, что платье, на которое она рассчитывала, было не
готово. Вообще, занявшись после отъезда гостей своим туалетом, Анна была
очень раздосадована. Пред отъездом в Москву она, вообще мастерица одеваться
не очень дорого, отдала модистке для переделки три платья. Платье нужно было
так переделать, чтоб их нельзя было узнать и они должны были быть готовы уже
три дня тому назад. Оказалось, что два платья были совсем не готовы, а одно
переделано не так, как того хотела Анна. Модистка приехала объясняться,
утверждая, что так будет лучше, и Анна разгорячилась так, что ей потом
совестно было вспоминать. Чтобы совершенно успокоиться, она пошла в детскую
и весь вечер провела с сыном, сама уложила его спать, перекрестила и покрыла
его одеялом. Она рада была, что не поехала никуда и так хорошо провела этот
вечер. Ей так легко и спокойно было, так ясно она видела, что все, что ей на
железной дороге представлялось столь значительным, был только один из
обычных ничтожных случаев светской жизни и что ей ни пред кем, ни пред собой
стыдиться нечего. Анна села у камина с английским романом и ждала мужа.
Ровно в половине десятого послышался его звонок, и он вошел в комнату.
– Наконец-то ты!– сказала она, протягивая ему руку.
Он поцеловал ее руку и подсел к ней.
– Вообще я вижу, что поездка твоя удалась, – сказал он ей.
– Да, очень, – отвечала она и стала рассказывать ему все сначала: свое
путешествие с Вронскою, свой приезд, случай на железной дороге. Потом
рассказала свое впечатление жалости к брату сначала, потом к Долли.
– Я не полагаю, чтобы можно было извинять такого человека, хотя он и
твой брат, – сказал Алексей Александрович строго.
Анна улыбнулась. Она поняла, что он сказал это именно затем, чтобы
показать, что соображения родства не могут остановить его в высказывании
своего искреннего мнения. Она знала эту черту в своем муже и любила ее.
– Я рад, что все кончилось благополучно и что ты приехала, – продолжал
он. – Ну, что говорят там про новое положение, которое я провел в совете?
Анна ничего не слышала об этом положении, и ей стало совестно, что она
так легко могла забыть о том, что для него было так важно.
– Здесь, напротив, это наделало много шума, – сказал он с самодовольною
улыбкой.
Она видела, что Алексей Александрович хотел что-то сообщить ей приятное
для себя об этом деле, и она вопросами навела его на рассказ. Он с тою же
самодовольною улыбкой рассказал об овациях, которые были сделаны ему
вследствие этого проведенного положения.
– Я очень, очень был рад. Это доказывает, что, наконец, у нас начинает
устанавливаться разумный и твердый взгляд на это дело.
Допив со сливками и хлебом свой второй стакан чая, Алексей
Александрович встал и пошел в свой кабинет.
– А ты никуда не поехала; тебе, верно, скучно было? – сказал он.
– О нет!– отвечала она, встав за ним и провожая его чрез залу в
кабинет. – Что же ты читаешь теперь? – спросила она.
– Теперь я читаю Duc de Lille, "Poesie des enfers", – отвечал он. –
Очень замечательная книга.
Анна улыбнулась, как улыбаются слабостям любимых людей, и, положив свою
руку под его, проводила его до дверей кабинета. Она знала его привычку,
сделавшуюся необходимостью, вечером читать. Она знала, что, несмотря на
поглощавшие почти все время служебные обязанности, он считал своим долгом
следить за всем замечательным, появлявшимся в умственной сфере. Она знала
тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские,
богословские, что искусство было по его натуре совершенно чуждо ему, но что,
несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович не
пропускал ничего того, что делало шум в этой области, и считал своим долгом
все читать. Она знала, что в области политики, философии, богословия Алексей
Александрович сомневался или отыскивал; но в вопросах искусства и поэзии, в
особенности музыки, понимания которой он был совершенно лишен, у него были
самые определенные и твердые мнения. Он любил говорить о Шекспире, Рафаэле,
Бетховене, о значении новых школ поэзии и музыки, которые все были у него
распределены с очень ясною последовательностью.
– Ну, и бог с тобой, – сказала она у двери кабинета, где уже были
приготовлены ему абажур на свече и графин воды у кресла. – А я напишу в
Москву.
Он пожал ей руку и опять поцеловал ее.
"Все-таки он хороший человек, правдивый, добрый и замечательный в своей
сфере, – говорила себе Анна, вернувшись к себе, как будто защищая его пред
кем-то, кто обвинял его и говорил, что его нельзя любить. – Но что это уши у
него так странно выдаются! Или он обстригся?"
Ровно в двенадцать, когда Анна еще сидела за письменным столом,
дописывая письмо к Долли, послышались ровные шаги в туфлях, и Алексей
Александрович, вымытый, причесанный, с книгою под мышкой, подошел к ней.
– Пора, пора, – сказал он, особенно улыбаясь, и прошел в спальню.
"И какое право имел он так смотреть на него?" – подумала Анна,
вспоминая взгляд Вронского на Алексея Александровича.
Раздевшись, она вошла в спальню, но на лице ее не только не было того
оживления, которое в бытность ее в Москве так и брызгало из ее глаз и
улыбки: напротив, теперь огонь казался потушенным в ней или где-то далеко
припрятанным.

XXXIV

Уезжая из Петербурга, Вронский оставил свою большую квартиру на Морской
приятелю и любимому товарищу Петрицкому.
Петрицкий был молодой поручик, не особенно знатный и не только не
богатый, но кругом в долгах, к вечеру всегда пьяный и часто за разные и
смешные и грязные истории попадавший на гауптвахту, но любимый и товарищами
и начальством. Подъезжая в двенадцатом часу с железной дороги к своей
квартире, Вронский увидал у подъезда знакомую ему извозчичью карету. Из-за
двери еще на свой звонок он услыхал хохот мужчин и лепет женского голоса и
крик Петрицкого: "Если кто из злодеев, то не пускать!" Вронский не велел
денщику говорить о себе и потихоньку вошел в первую комнату. Баронесса
Шильтон, приятельница Петрицкого, блестя лиловым атласом платья и румяным
белокурым личиком и, как канарейка, наполняя всю комнату своим парижским
говором, сидела пред круглым столом, варя кофе. Петрицкий в пальто и
ротмистр Камеровский в полной форме, вероятно со службы, сидели вокруг нее.
– Браво! Вронский!– закричал Петрицкий, вскакивая и гремя стулом. – Сам
хозяин! Баронесса, кофею ему из нового кофейника. Вот не ждали! Надеюсь, ты
доволен украшением твоего кабинета, – сказал он, указывая на баронессу. – Вы
ведь знакомы?
– Еще бы!– сказал Вронский, весело улыбаясь и пожимая маленькую ручку
баронессы. – Как же! старый друг.
– Вы домой с дороги, – сказала баронесса, – так я бегу. Ах, я уеду сию
минуту, если я мешаю.
– Вы дома там, где вы, баронесса, – сказал Вронский. – Здравствуй,
Камеровский, – прибавил он, холодно пожимая руку Камеровского.
– Вот вы никогда не умеете говорить такие хорошенькие вещи, –
обратилась баронесса к Петрицкому.
– Нет, отчего же? После обеда и я скажу не хуже.
– Да после обеда нет заслуги! Ну, так я вам дам кофею, идите умывайтесь
и убирайтесь, – сказала баронесса, опять садясь и заботливо поворачивая
винтик в новом кофейнике. – Пьер, дайте кофе, – обратилась она к Петрицкому,
которого она называла Пьер, по его фамилии Петрицкий, не скрывая своих
отношений с ним. – Я прибавлю.
– Испортите.
– Нет, не испорчу! Ну, а ваша жена? – сказала вдруг баронесса,
перебивая разговор Вронского с товарищем. – Мы здесь женили вас. Привезли
вашу жену?
– Нет, баронесса. Я рожден цыганом и умру цыганом.
– Тем лучше, тем лучше. Давайте руку.
И баронесса, не отпуская Вронского, стала ему рассказывать, пересыпая
шутками, свои последние планы жизни и спрашивать его совета.,
– Он все не хочет давать мне развода! Ну что мне делать? (Он был муж
ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский,
смотрите, же за кофеем – ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс,
потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему
будто бы неверна, – с презрением сказала она, – и от этого он хочет
пользоваться моим имением.
Вронский слушал с удовольствием этот веселый лепет хорошенькой женщины,
поддакивал ей, давал полушутливые советы и вообще тотчас же принял свой
привычный тон обращения с этого рода женщинами. В его петербургском мире все
люди разделялись на два совершенно противоположные сорта. Один низший сорт:
пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному
мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть
невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержанным и твердым,
что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, – и
разные тому подобные глупости. Это был сорт людей старомодных и смешных. Но
был другой сорт людей, настоящих, к которому они все принадлежали, в котором
надо быть, главное, элегантным, красивым, великодушным, смелым, веселым,
отдаваться всякой страсти не краснея и над всем остальным смеяться.
Вронский только в первую минуту был ошеломлен после впечатлений совсем
другого мира, привезенных им из Москвы, но тотчас же, как будто всунул ноги
в старые туфли, он вошел в свой прежний веселый и приятный мир.
Кофе так и не сварился, а обрызгал всех и ушел и произвел именно то
самое, что было нужно, то есть подал повод к шуму и смеху и залил дорогой
ковер и платье баронессы.
– Ну, теперь прощайте, а то вы никогда не умоетесь, и на моей совести
будет главное преступление порядочного человека, нечистоплотность. Так вы
советуете нож к горлу?
– Непременно, и так, чтобы ваша ручка была поближе от его губ. Он
поцелует вашу ручку, и все кончится благополучно, – отвечал Вронский.
– Так нынче во Французском!– И, зашумев платьем, она исчезла.
Камеровский поднялся тоже, а Вронский, не дожидаясь его ухода, подал
ему руку и отправился в уборную. Пока он умывался, Петрицкий описал ему в
кратких чертах свое положение, насколько оно изменилось после отъезда
Вронского. Денег нет ничего. Отец сказал, что не даст и не заплатит долгов.
Портной хочет посадить, и другой тоже непременно грозит посадить. Полковой
командир объявил, что если эти скандалы не прекратятся, то надо выходить.
Баронесса надоела, как горькая редька, особенно тем, что все хочет давать
деньги; а есть одна, он ее покажет Вронскому, чудо, прелесть, в восточном
строгом стиле, "genre рабыни Ребекки, понимаешь". С Беркошевым тоже вчера
разбранился, и он хотел прислать секундантов, но, разумеется, ничего не
выйдет. Вообще же все превосходно и чрезвычайно весело. И, не давая товарищу
углубляться в подробности своего положения, Петрицкий пустился рассказывать
ему все интересные новости. Слушая столь знакомые рассказы Петрицкого в
столь знакомой обстановке своей трехлетней квартиры, Вронский испытывал
приятное чувство возвращения к привычной и беззаботной петербургской жизни.
– Не может быть! – закричал он, отпустив педаль умывальника, которым он
обливал свою красную здоровую шею. – Не может быть!– закричал он при
известии о том, что Лора сошлась с Милеевым и бросила Фертингофа. – И он все
так же глуп и доволен? Ну, а Бузулуков что?
– Ах, с Бузулуковым была история – прелесть! – закричал Петрицкий.. –
Ведь его страсть – балы, и он ни одного придворного бала не пропускает.
Отправился он на большой бал в новой каске. Ты видел новые каски? Очень
хороши, легче. Только стоит он... Нет, ты слушай.
– Да я слушаю, – растираясь мохнатым полотенцем, отвечал Вронский.
– Проходит великая княгиня с каким-то послом, на его беду зашел у них
разговор о новых касках. Великая княгиня и хотела показать новую каску...
Видят, наш голубчик стоит. (Петрицкий представил, как он стоит с каской.)
Великая княгиня попросила подать себе каску, – он не дает. Что такое? Только
ему мигают, кивают, хмурятся. Подай. Не дает. Замер. Можешь себе
представить... Только этот... как его... хочет уже взять у него каску... не
дает!.. Он вырвал, подает великой княгине. "Вот это новая", – говорит
великая княгиня. Повернула каску, и можешь себе представить, оттуда бух!
груша, конфеты, два фунта конфет!.. Он это набрал, голубчик!
Вронский покатился со смеху. И долго потом, говоря уже о другом,
закатывался он своим здоровым смехом, выставляя свои крепкие сплошные зубы,
когда вспоминал о каске.
Узнав все новости, Вронский с помощью лакея оделся в мундир и поехал
являться. Явившись, он намерен был съездить к брату, к Бетси и сделать
несколько визитов с тем, чтоб начать ездить в тот свет, где бы он мог
встречать Каренину. Как и всегда в Петербурге, он выехал из дома с тем,
чтобы не возвращаться до поздней ночи.

Тэффи
МАРКИТА

Душно пахло шоколадом, теплым шелком платьев и табаком. Раскрасневшиеся дамы пудрили носы, томно и гордо оглядывали публику – знаю, мол, разницу между мною и вами, но снисхожу. И вдруг, забыв о своей гордой томности, нагибались над тарелкой и жевали пирожное, торопливо, искренно и жадно. Услужающие девицы, все губернаторские дочки (думали ли мы когда-нибудь, что у наших губернаторов окажется столько дочек), поджимая животы, протискивались между столами, растерянно повторяя:
– Один шоколад, один пирожное и один молоко...
Кафе было русское, поэтому – с музыкой и "выступлениями". Выступил добродушный голубоглазый верзила из выгнанных семинаристов и, выпятя кадык, изобразил танец апаша. Он свирепо швырял свою худенькую партнершу с макаронными разъезжавшимися ножками, но лицо у него было доброе и сконфуженное. "Ничего не попишешь, каждому есть надо", – говорило лицо.
За ним вышла "цыганская певица Раиса Цветковая" – Раичка Блюм. Завернула верхнюю губу, как зевающая лошадь, и пустила через ноздри:

Пращвай, пращвай, подругва дарагавая!
Пращвай, пращвай – цэганская сэмэа!..

Но что поделаешь! Раичка думала, что цыганки именно так поют.
Следующий номер была – Сашенька. Вышла, как всегда, испуганная. Незаметно перекрестилась и, оглянувшись, погрозила пальцем своем) большеголовому Котьке, чтоб смирно сидел. Котька был очень мал. Круглый нос его торчал над столом и сопел на блюдечко с пирожным. Котька сидел смирно, Сашенька подбоченилась, гордо подняла свой круглый, как у Котьки, нос, повела бровями по-испански и запела "Маркиту". Голосок у нее был чистый, и слова она выговаривала просто и убедительно. Публике понравилось. Сашенька порозовела и, вернувшись на свое место, поцеловала Котьку еще дрожащими губами.
– Ну вот, посидел смирно, теперь можешь получить сладенького.
Сидевшая за тем же столиком Раичка шепнула:
– Бросьте уж его. На вас хозяин смотрит. Около двери. С ним татарин. Черный нос. Богатый. Так улыбнитесь же, когда на вас смотрят. На нее смотрят, а она даже не понимает улыбнуться!
Когда они уходили из кафе, продавщица, многозначительно взглянув на Сашеньку, подала Котьке коробку конфет.
– Приказано передать молодому кавалеру.
Продавщица тоже была из губернаторских дочек.
– От кого?
– А это нас не касается.
Раичка взяла Сашеньку под руку и зашептала:
– Это все, конечно, к вам относится. И потом, я вам еще посоветую – не таскайте вы с собой ребенка. Уверяю вас, что это очень мужчин расхолаживает. Верьте мне, я все знаю. Ну, ребенок, ну, конфетка, ну, мама – вот и все! Женщина должна быть загадочным цветком (ей-богу!), а не показывать свою домашнюю обстановку. Домашняя обстановка у каждого мужчины у самого есть, так он от нее бежит. Или вы хотите до старости в этой чайной романсы петь? Так если вы не лопнете, так эта чайная сама лопнет.
Сашенька слушала со страхом и уважением.
– Куда же я Котьку дену?
– Ну, пусть с ним тетя посидит.
– Какая тетя? У меня тети нету.
– Удивительно, как это в русских семьях всегда так устраиваются, что у них тетей нет!
Сашенька чувствовала себя очень виноватой.
– И потом, надо быть повеселее. На прошлой неделе Шнутрель два раза для вас приходил, да, да, и аплодировал, и к столику подсел. А вы ему, наверное, стали рассказывать, что вас муж бросил.
– Ничего подобного, – перебила Сашенька, но густо и виновато покраснела.
– Очень ему нужно про мужа слушать. Женщина должна быть Кармен. Жестокая, огненная. Вот у нас в Николаеве... Тут пошли обычные Раичкины чудеса про Николаев, роскошный город, Вавилон страстей, где Раичка, едва окончив прогимназию, сумела сочетать в себе Кармен, Клеопатру, Мадонну и шляпную мастерицу.
На другой день черноносый татарин говорил хозяину чайной:
– Ты мэнэ, Григорий, познакомь с этим дэвушкой. Она мэнэ сердце взяла. Она своего малшика поцеловала – в ней душа есть. Я человек дикий, а она мэнэ теперь как родственник, она мэнэ как племянник. Ты познакомь.
Маленькие яркие глазки татарина заморгали, и нос от умиления распух.
– Да ладно. Чего ж ты так расстраиваешься. Я познакомлю. Она действительно, кажется, милый человек, хотя кто их разберет.
Хозяин подвел татарина к Сашеньке.
– Вот друг мой – Асаев, желает с вами, Александра Петровна, познакомиться.
Асаев потоптался на месте, улыбнулся растерянно. Сашенька стояла красная и испуганная.
– Можно пообедать, – вдруг сказал Асаев.
– У нас... у нас здесь обедов нет. У нас только чай, файф-о-клок до половины седьмого.
– Нэт... я говорю, что мы с вами поедем обедать. Хотите?
Сашенька совсем перепугалась.
– Мерси... в другой раз... я спешу... мой мальчик дома.
– Малшик? Так я завтра приду.
Он криво поклонился, раз-два, точно поздравлял, и отошел. Раичка схватила Сашеньку за руку.
– Возмутительно. Это же прямо идиотство. В нее влюбился богатейший человек, а она его мальчиком тычет. Слушайте, я завтра дам вам мою черную шляпу и купите себе новые туфли. Это очень важно.
– Я не хочу идти на содержание, – сказала Сашенька и всхлипнула.
– На содержание? – удивилась Раичка. – Кто же вас заставляет? А что, вам помешает, если богатый мужчина за вами сохнуть станет? Вам помешает, что вам будут подносить цветы? Конечно, если вы будете все время вздыхать и нянчить детей, то он с вами недолго останется. Он человек восточный и любит женщин с огнем. Уж верьте мне – я все знаю.
– Он, кажется, очень... милый! – улыбнулась Сашенька.
– А если сумеете завлечь, так и женится. Зайдите вечером за шляпой. Духи у вас есть?
Сашенька плохо спала. Вспоминала татарина, умилялась, что такой некрасивый. "Бедненький он какой-то. Любить его надо бы ласково, а нельзя. Нужно быть гордой и жгучей, и вообще Кармен. Куплю завтра лакированные туфли. Нос у него в каких-то дырочках и сопит. Жалко. Верно, одинокий, непригретый". Вспоминала мужа, красивого, нехорошего: "Котьку не пожалел. Танцует по дансингам. Видели в собственном автомобиле с желтой англичанкой". Всплакнула.
Утром купила туфли. Туфли сразу наладили дело на карменный лад.
– Тра-ля-ля-ля!
А тут еще подвезло: соседка-жиличка начала новый флюс – это значит дня на три, на четыре – дома. Обещала присмотреть за Котькой. В Раичкиной шляпе, с розой у пояса, Сашенька почувствовала себя совсем демонической женщиной.
– Вы думаете, я такая простенькая? – говорила она Раичке. – Хо! Вы меня еще не знаете. Я всякого вокруг пальца обведу. И неужели вы думаете, что я придаю значение этому армяшке? Да я захочу, так у меня их сотни будут.
Раичка смотрела недоверчиво и посоветовала ярче подмазать губы.
Татарин пришел поздно и сразу к Сашеньке:
– Едем. Обэдыть.
И пока она собиралась, топтался близко, носом задевал. На улице ждал его собственный автомобиль. Сашенька этого даже и вообразить не могла. Немножко растерялась, но лакированные туфли сами подбежали, прыгнули – словно им это дело бывалое... На то, вероятно, их и сладили.
В автомобиле татарин взял ее за руку и сказал:
– Ты мэнэ родной, ты мэнэ как племянник. Я тэбэ что-то говорить буду. Ты подожди.
Приехали в дорогой русский ресторан. Татарин назаказывал каких-то шашлыков рассеянно. Все смотрел на Сашеньку и улыбался. Сашенька выпила залпом рюмку портвейна, думала, что для демонизма выйдет хорошо. Татарин закачался, и лампа поехала вбок. Видно, не надо было так много.
– Я дикий, – говорил татарин и заглядывал ей в глаза. – Я такой дикий, что даже скучаю. Совсэм один. И ты один? Сашенька хотела было начать про мужа, да вспомнила Раичку.
– Один! – повторила она машинально.
– Один да один будет два! – вдруг засмеялся татарин и взял ее за руку.
Сашенька не поняла, что значит "будет два", но не показала, а, закинув голову, стала задорно смеяться. Татарин удивился и выпустил руку. "Надо быть Кармен", – вспомнила Сашенька.
– Вы способны на безумие? – спросила она, томно прищурив глаза.
– Нэ знаю, нэ приходилось. Я жил в провинции.
Не зная, что говорить дальше, Сашенька отколола свою розу и, вертя ею около щеки, стала напевать: "Маркита! Маркита! Красотка моя!.." Татарин смотрел грустно.
– Скучно тэбэ, что ты петь должен? Тяжело тэбэ?
– Ха-ха! – Я обожаю песни, танцы, вино, разгул. Хо! Вы меня еще не знаете!
Розовые лампочки, мягкий диван, цветы на столах, томное завывание джаз-банда, вино в серебряном ведре. Сашенька чувствовала себя красавицей-испанкой. Ей казалось, что у нее огромные, черные глаза и властные брови. Красотка Маркита...
– У тебя хороший малшик, – тихо сказал татарин.
Сашенька сдвинула "властные" брови.
– Ах, оставьте! Неужели мы здесь сейчас будем говорить о детях, пеленках и манной каше. Под дивные звуки этого танго, когда в бокалах искрится вино, надо говорить о красоте, о яркости жизни, а не о прозе... Я люблю красоту, безумие, блеск, я по натуре Кармен. Я – Маркита... Этот ребенок... я даже не могу считать его своим – до такой степени мое прошлое стало мне теперь чуждым.
Она вакхически закинула голову и прижала к губам бокал. И вдруг душа тихо заплакала! "Отреклась! Отреклась от Котьки! От худенького, от голубенького, от бедного..."
Татарин молча высосал два бокала один за другим и спустил нос. Сашенька как-то сбилась с толку и тоже молчала. Татарин спросил счет и встал. По дороге в автомобиле ехали молча. Сашенька не знала, как наладить опять яркий разговор. Татарин все сидел, опустя нос, будто дремал. "Он слишком много выпил, – решила она. – И слишком волновался. Милое в нем что-то. Я думаю, что я его ужасно полюблю". Расставаясь, она многозначительно стиснула его руку.
– До завтра... да?
Хотела прибавить что-нибудь карменное, да так ничего и не придумала.
Дома встретила ее жиличка с флюсом.
– Ваш мальчишка хнычет и злится. Сладу нет. Я больше никогда с ним не останусь.
В полутемной комнате, под лампой, обернутой в газетную бумагу, на огромной парижской "национальной" кровати сидел крошечный Котька и дрожал. Увидя мать, он затрясся еще больше и завизжал:
– Где ты плопадала, дулища?
Сашенька схватила его на руки, злого, визжащего, и шлепнула, но прежде чем он успел зареветь, сама заплакала и крепко прижала его к себе.
– Ничего... потерпи, батюшка милый. Немножко еще потерпи. И нас с тобой полюбят, и нас отогреют. Теперь уж недолго...
На другое утро хозяин Сашенькиного кафе встретил на улице Асаева. Татарин плелся уныло, щеки синие, небритые, глаз подпух.
– Чего такой кислый? Придешь к нам сегодня?
Татарин тупо смотрел вбок.
– Нэт. Кончена.
– Да ты чего такой? Неужто Сашенька отшила?
Татарин махнул рукой.
– Она... ты не знаешь.. Она – дэмон. Ашибка вышла. Нэт. Нэ приду. Кончена!

Ну вот, фрау Волф туда же.

Глобальный приступ графоманства/библиофилии :)

грязные простыни

ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

I

В конце зимы в доме Щербацких происходил консилиум, долженствовавший
решить, в каком положении находится здоровье Кити и что нужно предпринять
для восстановления ее ослабевающих сил. Она была больна, и с приближением
весны здоровье ее становилось хуже. Домашний доктор давал ей рыбий жир,
потом железо, потом лапис, но так как ни то, ни другое, ни третье не
помогало и так как он советовал от весны уехать за границу, то приглашен был
знаменитый доктор. Знаменитый доктор, не старый еще, весьма красивый
мужчина, потребовал осмотра больной. Он с особенным удовольствием, казалось,
настаивал на том, что девичья стыдливость есть только остаток варварства и
что нет ничего естественнее, как то, чтоб еще не старый мужчина ощупывал
молодую обнаженную девушку. Он находил это естественным, потому что делал
это каждый день и при этом ничего не чувствовал и не думал, как ему
казалось, дурного, и поэтому стыдливость в девушке он считал не только
остатком варварства, но и оскорблением себе.
Надо было покориться, так как, несмотря на то, что все доктора учились
в одной школе, по одним и тем же книгам, знали одну науку, и несмотря на то,
что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор был дурной доктор, в доме
княгини и в ее кругу было признано почему-то, что этот знаменитый доктор
один знает что-то особенное и один может спасти Кити. После внимательного
осмотра и постукиванья растерянной и ошеломленной от стыда больной
знаменитый доктор, старательно вымыв свои руки, стоял в гостиной и говорил с
князем Князь хмурился, покашливая, слушая доктора. Он, как поживший, не
глупый и не больной человек, не верил в медицину и в душе злился на всю эту
комедию, тем более что едва ли не он один вполне понимал причину болезни
Кити. "То-то пустобрех", – думал он, применяя в мыслях это название из
охотничьего словаря к знаменитому доктору и слушая его болтовню о признаках
болезни дочери. Доктор между тем с трудом удерживал выражение презрения к
этому старому баричу и с трудом спускался до низменности его понимания. Он
понимал, что с стариком говорить нечего и что глава в этом доме – мать. Пред
нею-то он намеревался рассыпать свой бисер. В это время княгиня вошла в
гостиную с домашним доктором. Князь отошел, стараясь не дать заметить, как
ему смешна была вся эта комедия. Княгиня была растеряна и не знала, что
делать. Она чувствовал себя виноватою пред Кити.
– Ну, доктор, решайте нашу судьбу, – сказала княгиня. – Говорите мне
всь. – "Есть ли надежда?" – хотела она сказать, но губы ее задрожали, и она
не могла выговорить этот вопрос. – Ну что, доктор?..
– Сейчас, княгиня, переговорю с коллегой и тогда буду иметь честь
доложить вам свое мнение.
– Так нам вас оставить?
– Как вам будет угодно.
Княгиня, вздохнув, вышла.
Когда доктора остались одни, домашний врач робко стал излагать свое
мнение, состоящее в том, что есть начало туберкулезного процесса, но... и т.
д. Знаменитый доктор слушал его и в середине его речи посмотрел на свои
крупные золотые часы.
– Так, – сказал он. – Но...
Домашний врач замолк почтительно на середине речи
– Определить, как вы знаете, начало туберкулезного процесса мы не
можем; до появления каверн нет ничего определенного. Но подозревать мы
можем. И указание есть: дурное питание, нервное возбуждение и прочее. Вопрос
стоит так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно сделать, чтобы
поддержать питание?
– Но, ведь вы знаете, тут всегда скрываются нравственные, духовные
причины, – с тонкою улыбкой позволил себе вставить домашний доктор.
– Да, это само собой разумеется, – отвечал знаменитый доктор, опять
взглянув на часы. – Виноват; что, поставлен ли Яузский мост, или надо все
еще кругом объезжать? – спросил он. – А! поставлен. Да, ну так я в двадцать
минут могу быть. Так мы говорили, что вопрос так поставлен: поддержать
питание и исправить нервы. Одно в связи с другим, надо действовать на обе
стороны круга.
– Но поездка за границу? – спросил домашний доктор.
– Я враг поездок за границу. И изволите видеть: если есть начало
туберкулезного процесса, чего мы знать не можем, то поездка за границу не
поможет. Необходимо такое средство, которое бы поддерживало питание и не
вредило.
И знаменитый доктор изложил свой план лечения водами Соденскими, при
назначении которых главная цель, очевидно, состояла в том, что они повредить
не могут.
Домашний доктор внимательно и почтительно выслушал.
– Но в пользу поездки за границу я бы выставил перемену привычек,
удаление от условий, вызывающих воспоминания. И потом матери хочется, –
сказал он.
– А! Ну, в этом случае, что ж, пускай едут; только повредят эти
немецкие шарлатаны... Надо, чтобы слушались... Ну, так пускай едут.
Он опять взглянул на часы.
– О! уже пора, – и пошел к двери.
Знаменитый доктор объявил княгине (чувство приличия подсказало это),
что ему нужно видеть еще раз больную.
– Как! еще раз осматривать!– с ужасом воскликнула мать.
– О нет, мне некоторые подробности, княгиня.
– Милости просим.
И мать, сопутствуемая доктором, вошла в гостиную к Кити. Исхудавшая и
румяная, с особенным блеском в глазах вследствие перенесенного стыда, Кити
стояла посреди комнаты. Когда доктор вошел, она вспыхнула, и глаза ее
наполнились слезами. Вся ее болезнь и леченье представлялись ей такою
глупою, даже смешною вещью! Лечение ее представлялось ей столь же смешным,
как составление кусков разбитой вазы. Сердце ее было разбито. Что же они
хотят лечить ее пилюлями и порошками? Но нельзя было оскорблять мать, тем
более что мать считала себя виноватою.
– Потрудитесь присесть, княжна, – сказал знаменитый доктор.
Он с улыбкой сел против нее, взял пульс и опять стал делать скучные
вопросы. Она отвечала ему и вдруг, рассердившись, встала.
– Извините меня, доктор, но это, право, ни к чему не поведет. Вы у меня
по три раза то же самое спрашиваете.
Знаменитый доктор не обиделся.
– Болезненное раздражение, – сказал он княгине когда Кити вышла. –
Впрочем, я кончил...
И доктор пред княгиней, как пред исключительно умною женщиной, научно
определил положение княжны и заключил наставлением о том, как пить те воды,
которые были не нужны. На вопрос, ехать ли за границу, доктор углубился в
размышления, как бы разрешая трудный вопрос. Решение, наконец, было
изложено: ехать и не верить шарлатанам, а во всем обращаться к нему.
Как будто что-то веселое случилось после отъезда доктора. Мать
повеселела, вернувшись к дочери, и Кити притворилась, что она повеселела. Ей
часто, почти всегда, приходилось теперь притворяться.
– Право, я здорова, maman. Но если вы хотите ехать, поедемте!– сказала
она и, стараясь показать, что интересуется предстоящей поездкой, стала
говорить о приготовлениях к отъезду.

II

Вслед за доктором приехала Долли. Она знала, что в этот день должен
быть консилиум, и, несмотря на то, что недавно поднялась от родов (она
родила девочку в конце зимы), несмотря на то, что у ней было много своего
горя и забот, она, оставив грудного ребенка и заболевшую девочку, заехала
узнать об участи Кити, которая решалась нынче.
– Ну, что?– сказала она; входя в гостиную и не снимая шляпы. – Вы все
веселые. Верно, хорошо?
Ей попробовали рассказывать, что говорил доктор, но оказалось, что,
хотя доктор и говорил очень складно и долго, никак нельзя было передать
того, что он сказал. Интересно было только то, что решено ехать за границу.
Долли невольно вздохнула. Лучший друг ее, сестра, уезжала. А жизнь ее
была не весела. Отношения к Степану Аркадьичу после примирения сделались
унизительны. Спайка, сделанная Анной, оказалась непрочна, и семейное
согласие надломилось опять в том же месте. Определенного ничего не было, но
Степана Аркадьича никогда почти не было дома, денег тоже никогда почти не
было, и подозрения неверностей постоянно мучали Долли, и она уже отгоняла их
от себя, боясь испытанного страдания ревности. Первый взрыв ревности, раз
пережитый, уже не мог возвратиться, и даже открытие неверности не могло бы
уже так подействовать на нее, как в первый раз. Такое открытие теперь только
лишило бы ее семейных привычек, и она позволяла себя обманывать, презирая
его и больше всего себя за эту слабость. Сверх того, заботы большого
семейства беспрестанно мучали ее: то кормление грудного ребенка не шло, то
нянька ушла, то, как теперь, заболел один из детей.
– Что, как твои? – спросила мать.
– Ах, maman, у вас своего горя много. Лили заболела, и я боюсь, что
скарлатина. Я вот теперь выехала, чтоб узнать, а то засяду уже безвыездно,
если, избави бог, скарлатина.
Старый князь после отъезда доктора тоже вышел из своего кабинета и,
подставив свою щеку Долли и поговорив с ней, обратился к жене:
– Как же решили, едете? Ну, а со мной что хотите делать?
– Я думаю, тебе остаться, Александр, – сказала жена.
– Как хотите.
– Maman, отчего же папа не поехать с нами? – сказала Кити. – И ему
веселее и нам.
Старый князь встал и погладил рукой волосы Кити. Она подняла лицо и,
насильно улыбаясь, смотрела на него. Ей всегда казалось, что он лучше всех в
семье понимает ее, хотя он мало говорил с ней. Она была, как меньшая,
любимица отца, и ей казалось, что любовь его к ней делала его
проницательным. Когда ее взгляд встретился теперь с его голубыми, добрыми
глазами, пристально смотревшими на нее, ей казалось, что он насквозь видит
ее и понимает все то нехорошее, что в ней делается. Она, краснея, потянулась
к нему, ожидая поцелуя, но он только потрепал ее по волосам и проговорил:
– Эти глупые шиньоны! До настоящей дочери и не доберешься, а ласкаешь
волосы дохлых баб. Ну что, Долинька, – обратился он к старшей дочери, – твой
козырь что поделывает?
– Ничего, папа, – отвечала Долли, понимая, что речь идет о муже. – Все
ездит, я его почти не вижу, – не могла она не прибавить с насмешливою
улыбкой.
– Что ж, он не уехал еще в деревню лес продавать?,
– Нет, все собирается.
– Вот как!– проговорил князь. – Так и мне собираться ? Слушаю-с, –
обратился он к жене, садясь. – А ты вот что, Катя, – прибавил он к меньшой
дочери, – ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись и скажи себе: да
ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром по морозцу
гулять. А?
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих
словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. "Да, он все знает,
все понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить
свой стыд". Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было
и вдруг расплакалась и выбежала из-комнаты.
– Вот твои шутки!– напустилась княгиня на мужа. – Ты всегда... – начала
она свою укоризненную речь.
Князь слушал довольно долго упреки княгини и молчал, но лицо его все
более и более хмурилось.
– Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты не чувствуешь, что ей больно
от всякого намека на то, что причиной. Ах! так ошибаться в людях! – сказала
княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь поняли, что она говорила о
Вронском. – Я не понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных
людей.
– Ах, не слушал бы!– мрачно проговорил князь,. вставая с кресла и как
бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. – Законы есть, матушка, и если ты
уж вызвала меня на это, то я тебе скажу, кто виноват во всем: ты и ты, одна
ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы не было
того, чего не должно было быть, я – старик, но я бы поставил его на барьер,
этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
Князь, казалось, имел сказать еще многое, но как только княгиня
услыхала его тон, она, как это всегда бывало в серьезных вопросах, тотчас же
смирилась и раскаялась.
– Alexandre, Alexandre, – шептала она, подвигаясь, и расплакалась.
Как только она заплакала, князь тоже затих. Он подошел к ней.
– Ну, будет, будет! И тебе тяжело, я знаю. Что делать? Беды большой
нет. Бог милостив... благодарствуй... – говорил он, уже сам не зная, что
говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал на
своей руке. И вышел из комнаты.
Еще как только Кити в слезах вышла из комнаты, Долли с своею
материнскою, семейною привычкой тотчас же увидала, что тут предстоит женское
дело, и приготовилась сделать его. Она сняла шляпку и, нравственно засучив
рукава, приготовилась действовать. Во время нападения матери на отца она
пыталась удерживать мать, насколько позволяла дочерняя почтительность. Во
время взрыва князя она молчала; она чувствовала стыд за мать и нежность к
отцу за его сейчас же вернувшуюся доброту; но когда отец ушел, она собралась
сделать главное, что было нужно, – идти к Кити и успокоить ее.
– Я вам давно хотела сказать, maman: вы знаете ли, что Левин хотел
сделать предложение Кити, когда он был здесь в последний раз? Он говорил
Стиве.
– Ну что ж? Я не понимаю...
– Так, может быть, Кити отказала ему?.. Она вам не говорила?
– Нет, она ничего не говорила ни про того, ни про другого; она слишком
горда. Но я знаю, что все от этого...
– Да, вы представьте себе, если она отказала Левину, – – а она бы не
отказала ему, если б не было того, я знаю... И потом этот так ужасно обманул
ее.
Княгине слишком страшно было думать, как много она виновата пред
дочерью, и она рассердилась.
– Ах, я уж ничего не понимаю! Нынче всь хотят своим умом жить, матери
ничего не говорят, а потом вот и...
– Maman, я пойду к ней.
– Поди. Разве я тебе запрещаю? – сказала мать.

III

Войдя в маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую, с куколками
vieux saxe, комнатку, такую же молоденькую, розовенькую и веселую, какою
была сама Кити еще два месяца тому назад, Долли вспомнила, как убирали они
вместе прошлого года эту комнатку, с каким весельем и любовью. У ней
похолодело сердце, когда она увидала Кити, сидевшую на низеньком, ближайшем
от двери стуле и устремившую неподвижные глаза на угол ковра. Кити взглянула
на сестру, и холодное, несколько суровое выражение ее лица не изменилось.
– Я теперь уеду и засяду дома, и тебе нельзя будет ко мне, – сказала
Дарья Александровна, садясь подле нее. – Мне хочется поговорить с тобой.
– О чем? – испуганно подняв голову, быстро спросила Кити.
– О чем, как не о твоем горе?
– У меня нет горя.
– Полно, Кити. Неужели ты думаешь, что я могу не знать? Я все знаю. И
поверь мне, это так ничтожно... Мы все прошли через это.
Кити молчала, и лицо ее имело строгое выражение.
– Он не стоит того, чтобы ты страдала из-за него, – продолжала Дарья
Александровна, прямо приступая к делу.
– Да, потому что он мною пренебрег, – дребезжащим голосом проговорила
Кити. – Не говори! Пожалуйста, не говори!
– Да кто же тебе это сказал? Никто этого не говорил. Я уверена?. что он
был влюблен в тебя и остался влюблен, но...
– Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья!– вскрикнула Кити, вдруг
рассердившись. Она повернулась на стуле, покраснела и быстро зашевелила
пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку пояса, которую она держала.
Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда она приходила в
горячность; она знала, как Кити способна была в минуту горячности забыться и
наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела успокоить ее; но было
уже поздно.
– Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? – говорила Кити
быстро. – То, что я была влюблена в человека, который меня знать не хотел, и
что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра, которая думает,
что... что... что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и притворств!
– Кити, ты несправедлива.
– Зачем ты мучаешь меня?
– Да я, напротив... Я вижу, что огорчена...
Но Кити в своей горячке не слыхала ее.
– Мне не о чем сокрушаться и утешаться. Я настолько горда, что никогда
не позволю себе любить человека, который меня не любит.
– Да я и не говорю... Одно – скажи мне правду, – проговорила, взяв ее
за руку, Дарья Александровна, – скажи мне, Левин говорил тебе?..
Упоминание о Левине, казалось, лишило Кити последнего самообладания;
она вскочила со стула и, бросив пряжку о землю и делая быстрые жесты руками,
заговорила:
– К чему тут еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно мучить меня? Я
сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не сделаю того, что ты
делаешь, – чтобы вернуться к человеку, который тебе изменил, который полюбил
другую женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты можешь, а я не могу!
И, сказав эти слова, она взглянула на сестру, и, увидев, что Долли
молчит, грустно опустив голову, Кити, вместо того чтобы выйти из комнаты,
как намеревалась, села у двери и, закрыв лицо платком, опустила голову.
Молчание продолжалось минуты две. Долли думала о себе. То свое унижение,
которое она всегда чувствовала, особенно больно отозвалось в ней, когда о
нем напомнила ей сестра. Она не ожидала такой жестокости от сестры и
сердилась на нее. Но вдруг она услыхала шум платья и вместе звук
разразившегося сдержанного рыданья, и чьи-то руки снизу обняли ее шею. Кити
на коленях стояла пред ней.
– Долинька, я так, так несчастна!– виновато прошептала она.
И покрытое слезами милое лицо спряталось в юбке платья Дарьи
Александровны.
Как будто слезы были та необходимая мазь, без которой не могла идти
успешно машина взаимного общения между двумя сестрами, – сестры после слез
разговорились не о том, что занимало их; но, и говоря о постороннем, они
поняли друг друга. Кити поняла, что, сказанное ею в сердцах слово о
неверности мужа и об унижении до глубины сердца поразило бедную сестру, но
что она прощала ей. Долли, с своей стороны, поняла все, что она хотела
знать; она убедилась, что догадки ее были верны, что горе, неизлечимое горе
Кити состояло именно в том, что Левин делал предложение и что она отказала
ему, а Вронский обманул ее, и что она готова была любить Левина и ненавидеть
Вронского. Кити ни слова не сказала об этом; она говорила только о своем
душевном состоянии.
– У меня нет никакого горя, – говорила она, успокоившись, – но ты
можешь ли понять, что мне все стало гадко, противно, грубо, и прежде всего я
сама. Ты не можешь себе представить, какие у меня гадкие мысли обо всем.
– Да какие же могут быть у тебя гадкие мысли? – спросила Долли,
улыбаясь.
– Самые, самые гадкие и грубые; не могу тебе сказать. Это не тоска, не
скука, а гораздо хуже. Как будто все, что было хорошего во мне, все
спряталось, а осталось одно самое гадкое. Ну, как тебе сказать? – продолжала
она, видя недоуменье в глазах сестры. – Папа сейчас мне начал говорить...
мне кажется, он думает только, что мне нужно выйти замуж. Мама везет меня на
бал: мне кажется, что она только затем везет меня, чтобы поскорее выдать
замуж и избавиться от меня. Я знаю, что это неправда, но не могу отогнать
этих мыслей. Женихов так называемых я видеть не могу. Мне кажется, что они с
меня мерку снимают. Прежде ехать куда-нибудь в бальном платье для меня было
простое удовольствие, я собой любовалась; теперь мне стыдно, неловко. Ну,
что хочешь! Доктор... Ну...
Кити замялась; она хотела далее сказать, что с тех пор, как с ней
сделалась эта перемена, Степан Аркадьич ей стал невыносимо неприятен и что
она не может видеть его без представлений самых грубых и безобразных.
– Ну да, все мне представляется в самом грубом, гадком виде, –
продолжала она. – Это моя болезнь. Может быть, это пройдет....
– А ты не думай...
– Не могу. Только с детьми мне хорошо, только у тебя.
– Жаль, что нельзя тебе бывать у меня.
– Нет, я приеду. У меня была скарлатина, и я упрошу maman.
Кити настояла на своем и переехала к сестре и всю скарлатину, которая
действительно пришла, ухаживала за детьми. Обе сестры благополучно выходили
всех шестерых детей, но здоровье Кити не поправилось. и великим постом
Щербацкие уехали за границу.

IV

Петербургский высший круг, собственно, один; все знают друг друга, даже
ездят друг к другу. Но в этом большом круге есть свои подразделения. Анна
Аркадьевна Каренина имела друзей и тесные связи в трех различных кругах.
Один круг был служебный, официальный круг ее мужа, состоявший из его
сослуживцев и подчиненных, самым разнообразным и прихотливым образом
связанных и разъединенных в общественных условиях. Анна теперь с трудом
могла вспомнить то чувство почти набожного уважения, которое она в первое
время имела к этим лицам. Теперь она знала всех их, как знают друг друга в
уездном городе; знала, у кого какие привычки и слабости, у кого какой сапог
жмет ногу; знала их отношения друг к другу и к главному центру; знала, кто
за кого и как и чем держится и кто с кем и в чем сходятся и расходятся; но
этот круг правительственных, мужских интересов никогда, несмотря на внушения
графини Лидии Ивановны, не мог интересовать ее, она избегала его.
Другой близкий Анне кружок – это был тот, через который Алексей
Александрович сделал свою карьеру. Центром этого кружка была графиня Лидия
Ивановна. Это был кружок старых, некрасивых, добродетельных и набожных
женщин и умных, ученых, честолюбивых мужчин. Один из умных людей,
принадлежащих к этому кружку, называл его "совестью петербургского
общества". Алексей Александрович очень дорожил этим кружком, и Анна, так
умевшая сживаться со всеми, нашла себе в первое время своей петербургской
жизни друзей и в этом круге. Теперь же, по возвращении из Москвы, кружок
этот ей стал невыносим. Ей показалось, что и она и все они притворяются, и
ей стало так скучно и неловко в этом обществе, что она сколько возможно
менее ездила к графине Лидии Ивановне.
Третий круг, наконец, где она имела связи, был собственно свет, – свет
балов, обедов, блестящих туалетов, свет, державшийся одною рукой за двор,
чтобы не спуститься до полусвета, который члены этого круга думали, что
презирали, но с которым вкусы у него были не только сходные, но одни и те
же. Связь ее с этим кругом держалась чрез княгиню Бетси Тверскую, жену ее
двоюродного брата, у которой было сто двадцать тысяч дохода и которая с
самого появления Анны в свет особенно полюбила ее, ухаживала за ней и
втягивала в свой круг, смеясь над кругом графини Лидии Ивановны.
– Когда стара буду и дурна, я сделаюсь такая же, – говорила Бетси, – но
для вас, для молодой, хорошенькой женщины, еще рано в эту богадельню.
Анна первое время избегала, сколько могла, этого света княгини
Тверской, так как он требовал расходов выше ее средств, да и по душе она
предпочитала первый; но после поездки в Москву сделалось наоборот. Она
избегала нравственных друзей своих и ездила в большой свет. Там она
встречала Вронского и испытывала волнующую радость при этих встречах.
Особенно часто встречала она Вронского у Бетси, которая была урожденная
Вронская и ему двоюродная. Вронский был везде, где только мог встречать
Анну, и говорил ей, когда мог, о своей любви. Она ему не подавала никакого
повода, но каждый раз, когда она встречалась с ним, в душе ее загоралось то
самое чувство оживления, которое нашло на нее в тот день в вагоне, когда она
в первый раз увидела его. Она сама чувствовала, что при виде его радость
светилась в ее глазах и морщила ее губы в улыбку, и она не могла задушить
выражение этой радости.
Первое время Анна искренно верила, что она недовольна им за то, что он
позволяет себе преследовать ее; но скоро по возвращении своем из Москвы,
приехав на вечер, где она думала встретить его, а его не было, она по
овладевшей ею грусти ясно поняла, что она обманывала себя, что это
преследование не только не неприятно ей, но что оно составляет весь интерес
ее жизни.
Знаменитая певица пела второй раз, и весь большой свет был в театре.
Увидав из своего кресла в первом ряду кузину, Вронский, не дождавшись
антракта, вошел к ней в ложу.
– Что ж вы не приехали обедать? – сказала она ему. – Удивляюсь этому
ясновиденью влюбленных, – прибавила она с улыбкой, так, чтоб он один слышал:
– Она не была. Но приезжайте после оперы.
Вронский вопросительно взглянул на нее. Она нагнула голову. Он улыбкой
поблагодарил ее и сел подле нее.
– А как я вспоминаю ваши насмешки!– продолжала княгиня Бетси,
находившая особенное удовольствие в следовании за успехом этой страсти. –
Куда это все делось! Вы пойманы, мой милый.
– Я только того и желаю, чтобы быть пойманным, – отвечал Вронский с
своею спокойною добродушною улыбкой. – Если я жалуюсь, то на то только, что
слишком мало пойман, если говорить правду. Я начинаю терять надежду.
– Какую ж вы можете иметь надежду? – сказала Бетси, оскорбившись за
своего друга, – entendons nous.. – Но в глазах ее бегали огоньки,
говорившие, то она очень хорошо, и точно так же, как и он, понимает, какую
он мог иметь надежду.
– Никакой, – смеясь и выставляя свои сплошные зубы, сказал Вронский. –
Виноват, – прибавил он, взяв из ее руки бинокль и принявшись оглядывать чрез
ее обнаженное плечо противоположный ряд лож. – Я боюсь, что становлюсь
смешон.
Он знал очень хорошо, что в глазах Бетси и всех светских людей он не
рисковал быть смешным. Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль
несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна;
но роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало
положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта
имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и
поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой опустил
бинокль и посмотрел на кузину.
– А отчего вы не приехали обедать? – сказала она, любуясь им.
– Это надо рассказать вам. Я был занят, и чем? Даю вам это из ста, из
тысячи... не угадаете. Я мирил мужа с оскорбителем его жены. Да, право!
– Что ж, и помирили?
– Почти.
– Надо, чтобы вы мне это рассказали, – сказала она, вставая. –
Приходите в тот антракт.
– Нельзя; я еду во Французский театр.
– От Нильсон? – с ужасом спросила Бетси, которая ни за что бы не
распознала Нильсон от всякой хористки.
– Что ж делать? Мне там свиданье, все по этому делу моего миротворства.
– Блаженны миротворцы, они спасутся, – сказала Бетси, вспоминая что-то
подобное, слышанное ею от кого-то. – Ну, так садитесь, расскажите, что
такое?
И она опять села.

V

– Это немножко нескромно, но так мило, что ужасно хочется рассказать, –
сказал Вронский, глядя на нее смеющимися глазами. – Я не буду называть
фамилий,
– Но я буду угадывать, тем лучше.
– Слушайте же: едут два веселые молодые человека...
– Разумеется, офицеры вашего полка?
– Я не говорю офицеры, просто два позавтракавшие молодые человека...
– Переводите: выпившие.
– Может быть. Едут на обед к товарищу, в самом веселом расположении
духа. И видят, хорошенькая женщина обгоняет их на извозчике, оглядывается и,
им по крайней мере кажется, кивает им и смеется. Они, разумеется, за ней.
Скачут во весь дух. К удивлению их, красавица останавливается у подъезда
того самого дома, куда они едут. Красавица взбегает на верхний этаж. Они
видят только румяные губки из-под короткого вуаля и прекрасные маленькие
ножки.
– Вы с таким чувством это рассказываете, что мне кажется, вы сами один
из этих двух.
– А сейчас вы мне что говорили? Ну, молодые люди входят к товарищу, у
него обед прощальный. Тут, точно, они выпивают, может быть, лишнее, как
всегда на прощальных обедах. И за обедом расспрашивают, кто живет наверху в
этом доме. Никто не знает, и только лакей хозяина на их вопрос: живут ли
наверху мамзели, отвечает, что их тут очень много. После обеда молодые люди
отправляются в кабинет к хозяину и пишут письмо к неизвестной. Записали
страстное письмо, признание, и сами несут письмо наверх, чтобы разъяснить
то, что в письме оказалось бы не совсем понятным.
– Зачем вы мне такие гадости рассказываете? Ну?
– Звонят. Выходит девушка, они дают письмо и уверяют девушку, что оба
так влюблены, что сейчас умрут тут у двери. Девушка в недоумении ведет
переговоры. Вдруг является господин с бакенбардами колбасиками, красный, как
рак, объявляет, что в доме никто не живет, кроме его жены, и выгоняет обоих.
– Почему же вы знаете, что у него бакенбарды, как вы говорите,
колбасиками?
– А вот слушайте. Нынче я ездил мирить их.
– Ну, и что же?
– Тут-то самое интересное. Оказывается, что это счастливая чета
титулярного советника и титулярной советницы. Титулярный советник подает жа-
лобу, и я делаюсь примирителем, и каким! Уверяю вас, Талейран ничто в
сравнении со мной..
– В чем же трудность?
– Да вот послушайте... Мы извинились как следует: "Мы в отчаянии, мы
просим простить за несчастное недоразумение". Титулярный советник с
колбасиками начинает таять, но желает тоже выразить свои чувства, и как
только он начинает выражать их, так начинает горячиться и говорить грубости,
и опять я должен пускать в ход все свои дипломатические таланты. "Я
согласен, что поступок их нехорош, но прошу вас принять во внимание
недоразумение, молодость; потом молодые люди только позавтракали. Вы
понимаете. Они раскаиваются от всей души, просят простить их вину".
Титулярный советник опять смягчается: "Я согласен, граф, и я готов простить,
но понимаете, что моя жена, моя жена, честная женщина, подвергается
преследованиям, грубостям и дерзостям каких-нибудь мальчишек, мерз..." А вы
понимаете, мальчишка этот тут, и мне надо примирять их. Опять я пускаю в ход
дипломацию, и опять, как только надо заключить все дело, мой титулярный
советник горячится, краснеет, колбасики поднимаются, и опять я разливаюсь в
дипломатических тонкостях.
– Ах, это надо рассказать вам! – смеясь, обратилась Бетси к входившей в
ее ложу даме. – Он так насмешил меня.
– Ну, bonne chance, – прибавила она, подавая Вронскому палец, свободный
от держания веера, и движением плеч опуская поднявшийся лиф платья, с тем
чтобы, как следует, быть вполне голою, когда выйдет вперед, к рампе, на свет
газа и на все глаза.
Вронский поехал во Французский театр, где ему действительно нужно было
видеть полкового командира, не пропускавшего ни одного представления во
Французском театре, с тем чтобы переговорить с ним о своем миротворстве,
которое занимало и забавляло его уже третий день. В деле этом был замешан
Петрицкий, которого он любил, и другой, недавно поступивший, славный малый,
отличный товарищ, молодой князь Кедров. А главное, тут были замешаны
интересы полка.
Оба были в эскадроне Вронского. К полковому командиру приезжал
чиновник, титулярный советник Венден, с жалобой на его офицеров, которые ос-
корбили его жену. Молодая жена его, как рассказывал Венден, – он был женат
полгода, – была в церкви с матушкой и, вдруг почувствовав нездоровье,
происходящее от известного положения, не могла больше стоять и поехала домой
на первом попавшемся ей лихаче-извозчике. Тут за ней погнались офицеры, она
испугалась и, еще более разболевшись, взбежала по лестнице домой. Сам
Венден, вернувшись из присутствия, услыхал звонок и какие-то голоса, вышел
и, увидав пьяных офицеров с письмом, вытолкал их. Он просил строгого
наказания.
– Нет, как хотите, – сказал полковой командир Вронскому, пригласив его
к себе, – Петрицкий становится невозможным. Не проходит недели без истории.
Этот чиновник не оставит дела, он пойдет дальше.
Вронский видел всю неблаговидность этого дела и что тут дуэли быть не
может, что надо все сделать, чтобы смягчить этого титулярного советника и
замять дело. Полковой командир призвал Вронского именно потому, что знал его
за благородного и умного человека и, главное, за человека, дорожащего честью
полка. Они потолковали и решили, что надо ехать Петрицкому и Кедрову с
Вронским к этому титулярному советнику извиняться. Полковой командир и
Вронский оба понимали, что имя Вронского и флигель-адъютантский вензель
должны много содействовать смягчению титулярного советника. И действительно,
эти два средства оказались отчасти действительны; но результат примирения
остался сомнительным, как и рассказывал Вронский.
Приехав во Французский театр, Вронский удалился с полковым командиром в
фойе и рассказал ему свой успех или неуспех. Обдумав все, полковой командир
решил оставить дело без последствий, но потом ради удовольствия стал
расспрашивать Вронского о подробностях его свиданья и долго не мог
удержаться от смеха, слушая рассказ Вронского о том, как затихавший
титулярный советник вдруг опять разгорался, вспоминая подробности дела, и
как Вронский, лавируя при последнем полуслове примирения, ретировался,
толкая вперед себя Петрицкого.
– Скверная история, но уморительная. Не может же Кедров драться с этим
господином! Так ужасно горячился? – смеясь, переспросил он. – А какова нынче
Клер? Чудо!– сказал он про новую французскую актрису. – Сколько ни смотри,
каждый день новая.. Только одни французы могут это..

VI

Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра.
Только что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное
лицо пудрой, стереть ее, оправить прическу и приказать чай в большой
гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому
на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар,
читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты,
беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
Почти в одно и то же время вошли: хозяйка с освеженною прической и
освеженным лицом из одной двери и гости из другой в большую гостиную с
темными стенами, пушистыми коврами и ярко освещенным столом, блестевшим под
огнями свеч белизною скатерти, серебром самовара и прозрачным фарфором
чайного прибора.
Хозяйка села за самовар и сняла перчатки. Передвигая стулья с помощью
незаметных лакеев, общество разместилось, разделившись на две части, – у
самовара с хозяйкой и на противоположном конце гостиной – около красивой
жены посланника в черном бархате и с черными резкими бровями. Разговор в
обоих центрах, как и всегда в первые минуты, колебался, перебиваемый
встречами, приветствиями, предложением чая, как бы отыскивая, на чем
остановиться.
– Она необыкновенно хороша как актриса; видно, что она изучила
Каульбаха, – говорил дипломат в кружке жены посланника, – вы заметили, как
она упала...
– Ах, пожалуйста, не будем говорить про Нильсон!
– Про нее нельзя ничего сказать нового, – сказала толстая, красная, без
бровей и без шиньона, белокурая дама в старом шелковом платье. Это была
княгиня Мягкая, известная своею простотой, грубостью обращения и прозванная
enfant terrible. Княгиня Мягкая сидела посередине между обоими кружками и,
прислушиваясь, принимала участие то в том, то в другом. – Мне нынче три
человека сказали эту самую фразу про Каульбаха, точно сговорились. И фраза,
не знаю чем, так понравилась им.
Разговор был прерван этим замечанием, и надо было придумывать опять
новую тему.
– Расскажите нам что-нибудь забавное, но не злое, – сказала жена
посланника, великая мастерица изящного разговора, называемого по-английски
small-talk, обратясь к дипломату, тоже не знавшему, что теперь начать.
– Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно, – начал он с
улыбкою. – Но я попробую. Дайте ему. Все дело в теме. Если тема дана, то
вышивать по ней уже легко. Я часто думаю, что знаменитые говоруны прошлого
века были бы теперь в затруднении говорить умно. Все умное так надоело...
– Давно уж сказано, – смеясь, перебила его жена посланника.
Разговор начался мило, но именно потому, что он был слишком уж мил, он
опять остановился. Надо было прибегнуть к верному, никогда не изменяющему
средству – злословию.

– Вы не находите, что в Тушкевиче есть что-то Louis XV? – сказал он,
указывая глазами на красивого белокурого молодого человека, стоявшего у
стола.
– О да! Он в одном вкусе с гостиной, от этого он так часто и бывает
здесь.
Этот разговор поддержался, так как говорилось намеками именно о том,
чего нельзя было говорить в этой гостиной, то есть об отношениях Тушкевича к
хозяйке.
Около самовара и хозяйки разговор между тем, точно так же поколебавшись
несколько времени между тремя неизбежными темами: последнею общественною
новостью, театром и осуждением ближнего, тоже установился, попав на
последнюю тему, то есть на злословие.
– Вы слышали, и Мальтищева, – не дочь, а мать, – шьет себе костюм
diable rose.
– Не может быть! Нет, это прелестно!
– Я удивляюсь, как с ее умом, – она ведь не глупа, – не видеть, как она
смешна..
Каждый имел что сказать в осуждение и осмеяние несчастной Мальтищевой,
и разговор весело затрещал, как разгоревшийся костер.
Муж княгини Бетси, добродушный толстяк, страстный собиратель гравюр,
узнав, что у жены гости, зашел пред клубом в гостиную. Неслышно, по мягкому
ковру, он подошел к княгине Мягкой.
– Как вам понравилась Нильсон? – сказал он.
– Ах, можно ли так подкрадываться? Как вы меня испугали, – отвечала
она. – Не говорите, пожалуйста, со мной про оперу, вы ничего не понимаете в
музыке. Лучше я спущусь до вас и буду говорить с вами про ваши майолики и
гравюры. Ну, какое там сокровище купили вы недавно на толкучке?
Хотите, я вам покажу? Но вы не знаете толку.
– Покажите. Я выучилась у этих, как их зовут... банкиры... у них
прекрасные есть гравюры. Они нам показывали.
– Как, вы были у Шюцбург? – спросила хозяйка от самовара.
– Были, ma chere. Они нас звали с мужем обедать, и мне сказывали, что
соус на этом обеде стоил тысячу рублей, – громко говорила княгиня Мягкая,
чувствуя, что все ее слушают, – и очень гадкий соус, что-то зеленое. Надо
было их позвать, и я сделала соус на восемьдесят пять копеек, и все были
очень довольны. Я не могу делать тысячерублевых соусов.
– Она единственна!– сказала хозяйка.
– Удивительна! – сказал кто-то.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и
секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя и не
совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где
она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня
Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так
действовало, и пользовалась этим.
Так как во время речи княгини Мягкой все ее слушали и разговор около
жены посланника прекратился, хозяйка хотела связать все общество воедино и
обратилась к жене посланника:
– Решительно вы не хотите чаю? Вы бы перешли к нам.
–. Нет, нам очень хорошо здесь, – с улыбкой отвечала жена посланника и
продолжала начатый разговор.
Разговор был очень приятный. Осуждали Карениных, жену и мужа.
– Анна очень переменилась с своей московской поездки. В ней есть что-то
странное, – говорила ее приятельница.
– Перемена главная та, что она привезла с собою тень Алексея Вронского,
– сказала жена посланника.
– Да что же? У Гримма есть басня: человек без тени, человек лишен тени.
И это ему наказанье за что-то. Я никогда не мог понять, в чем наказанье. Но
женщине должно быть неприятно без тени.
– Да, но женщины с тенью обыкновенно дурно кончают, – сказала
приятельница Анны.
– Типун вам на язык, – сказала вдруг княгиня Мягкая, услыхав эти слова.
– Каренина прекрасная женщина. Мужа ее я не люблю, а ее очень люблю.
– Отчего же вы не любите мужа? Он такой замечательный человек, –
сказала жена посланника. – Муж говорит, что таких государственных людей мало
в Европе.
– И мне то же говорит муж, но я не верю, – сказала княгиня Мягкая. –
Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что есть, а Алексей
Александрович, по-моему, просто глуп. Я шепотом говорю это... Не правда ли,
как все ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я все
искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума; а как только я
сказала: он глуп, но шепотом, – все так ясно стало, не правда ли?
– Как вы злы нынче!
– Нисколько. У меня нет другого выхода. Кто-нибудь из нас двух глуп.
Ну, а вы знаете, про себя нельзя этого никогда сказать.
– Никто не доволен своим состоянием, и всякий доволен своим умом, –
сказал дипломат французский стих.
– Вот-вот именно, – поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. – Но
дело в том, что Анну я вам не отдам. Она такая славная, милая. Что же ей
делать, если все влюблены в нее и, как тени, ходят за ней?
– Да я и не думаю осуждать, – оправдывалась приятельница Анны.
– Если за нами никто не ходит, как тень, то это не доказывает, что мы
имеем право осуждать.
И, отделав, как следовало, приятельницу Анны, княгиня Мягкая встала и
вместе с женой посланника присоединилась к столу, где шел общий разговор о
прусском короле.
– О чем вы там злословили? – спросила Бетси.
– О Карениных. Княгиня делала характеристику Алексея Александровича, –
отвечала жена посланника, с улыбкой садясь к столу.
– Жалко, что мы не слыхали, – сказала хозяйка, взглядывая на входную
дверь. – А, вот и вы наконец!– обратилась она с улыбкой к входившему
Вронскому.
Вронский был не только знаком со всеми, но видал каждый день всех, кого
он тут встретил, и потому он вошел с теми спокойными приемами, с какими
входят в комнату к людям, от которых только что вышли.
– Откуда я? – отвечал он на вопрос жены посланника. – Что же делать,
надо признаться. Из Буфф. Кажется, в сотый раз, и все с новым удовольствием.
Прелесть! Я знаю, что это стыдно; но в опере я сплю, а в Буффах до последней
минуты досиживаю, и весело. Нынче...
Он назвал французскую актрису и хотел что-то рассказывать про нее; но
жена посланника с шутливым ужасом перебила его:
– Пожалуйста, не рассказывайте про этот ужас.
– Ну, не буду, тем более что все знают эти ужасы.
– И все бы поехали туда, если б это было так же принято, как опера, –
подхватила княгиня Мягкая..

VII

У входной двери послышались шаги, и княгиня Бетси, зная, что это
Каренина, взглянула на Вронского. Он смотрел на дверь, и лицо его имело
странное новое выражение. Он радостно, пристально и вместе робко смотрел на
входившую и медленно приподнимался. В гостиную входила Анна. Как всегда,
держась чрезвычайно прямо, своим быстрым, твердым и легким шагом, отличавшим
ее от походки других светских женщин, и не изменяя направления взгляда, она
сделала те несколько шагов, которые отделяли ее от хозяйки, пожала ей руку,
улыбнулась и с этою улыбкой оглянулась на Вронского. Вронский низко
поклонился и подвинул ей стул.
Она отвечала только наклонением головы, покраснела и нахмурилась. Но
тотчас же, быстро кивая знакомым и пожимая протягиваемые руки, она
обратилась к хозяйке:
– Я была у графини Лидии и хотела раньше приехать, но засиделась. У ней
был сэр Джон. Очень интересный.
– Ах, это миссионер этот?
– Да, он рассказывал про индейскую жизнь очень интересно.
Разговор, перебитый приездом, опять замотался, как огонь задуваемой
лампы.
– Сэр Джон! Да, сэр Джон. Я его видела. Он хорошо говорит. Власьева
совсем влюблена в него.
– А правда, что Власьева меньшая выходит за Топова?
– Да, говорят, что это совсем решено.
– Я удивляюсь родителям. Говорят, это брак по страсти.
– По страсти? Какие у вас антидилювиальные мысли! Кто нынче говорит про
страсти? – сказала жена посланника.
– Что делать? Эта глупая старая мода все еще не выводится, – сказал
Вронский.
– Тем хуже для тех, кто держится этой моды.. Я знаю счастливые браки
только по рассудку.
– Да, но зато как часто счастье браков по рассудку разлетается, как
пыль, именно оттого, что появляется та самая страсть, которую не признавали,
– сказал Вронский. что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было,
что он, боясь
– Но браками по рассудку мы называем те, когда уже оба перебесились.
Это как скарлатина, чрез это надо пройти.
– Тогда надо выучиться искусственно прививать любовь, как оспу..
– Я была в молодости влюблена в дьячка, – сказала княгиня Мягкая. – Не
знаю, помогло ли мне это.
– Нет, я думаю, без шуток, что для того, чтоб узнать любовь, надо
ошибиться и потом поправиться, – сказала княгиня Бетси.
– Даже после брака? – шутливо сказала жена посланника.
– Никогда не поздно раскаяться, – сказал дипломат английскую пословицу.
– Вот именно, – подхватила Бетси, – надо ошибиться и поправиться. Как
вы об этом думаете? – обратилась она к Анне, которая с чуть заметною твердою
улыбкой на губах молча слушала этот разговор.
– Я думаю, – сказала Анна, играя снятою перчаткой, – я думаю... если
сколько голов, столько умов, то и сколько сердец, столько родов любви.
Вронский смотрел на Анну и с замиранием сердца ждал, что она скажет. Он
вздохнул как бы после опасности, когда она выговорила эти слова.
Анна вдруг обратилась к нему:
– А я получила из Москвы письмо. Мне пишут, что Кити Щербацкая очень
больна.
– Неужели? – нахмурившись, сказал Вронский.
Анна строго посмотрела на него.
– Вас не интересует это?
– Напротив, очень. Что именно вам пишут, если можно узнать? – спросил
он.
Анна встала и подошла к Бетси.
– Дайте мне чашку чая, – сказала она, останавливаясь за ее стулом.
Пока княгиня Бетси наливала ей чай, Вронский подошел к Анне.
– Что же вам пишут? – повторил он.
– Я часто думаю, что мужчины не понимают того, что неблагородно, а
всегда говорят об этом, – сказала Анна, не отвечая ему. – Я давно хотела
сказать вам, прибавила она и, перейдя несколько шагов, села у углового стола
с альбомами.
– Я не совсем понимаю значение ваших слов, – сказал он, подавая ей
чашку.
Она взглянула на диван подле себя, и он тотчас же сел.
– Да, я хотела сказать вам, – сказала она, не глядя на него. – Вы дурно
поступили, дурно, очень дурно.
– Разве я не знаю, что я дурно поступил? Но кто причиной, что я
поступил так?
– Зачем вы говорите мне это? – сказала она, строго взглядывая на него.
– Вы знаете зачем, – отвечал он смело и радостно, встречая ее взгляд и
не спуская глаз.
Не он, а она смутилась.
– Это доказывает только то, что у вас нет сердца, – сказала она. Но
взгляд ее говорил, что она знает, что у него есть сердце, и от этого-то
боится его.
– То, о чем вы сейчас говорили, была ошибка, а не любовь.
– Вы помните, что я запретила вам произносить это слово, это гадкое
слово, – вздрогнув, сказала Анна; но тут же она почувствовала, что одним
этим словом: запретила она показывала, что признавала за собой известные
права на него и этим самым поощряла его говорить про любовь. – Я вам давно
это хотела сказать, – продолжала она, решительно глядя ему в глаза и вся
пылая жегшим ее лицо румянцем, – а нынче я нарочно приехала, зная, что я вас
встречу. Я приехала сказать вам, что это должно кончиться. Я никогда ни
перед кем не краснела, а вы заставляете меня чувствовать себя виновною в
чем-то.
Он смотрел на нее и был поражен новою духовною красотой ее лица.
– Чего вы хотите от меня? – сказал он просто и серьезно.
– Я хочу, чтобы вы поехали в Москву и просили прощенья у Кити, –
сказала она, и огонек замигал в ее глазах.
– Вы не хотите этого, – сказал он.
Он видел, что она говорит то, что принуждает себя сказать, но не то,
чего хочет.
– Если вы любите меня, как вы говорите, – прошептала она, – то
сделайте, чтоб я была спокойна.
Лицо его просияло.
– Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не
знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь... да. Я не могу думать о вас и
о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности
спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния,
несчастия... или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не
возможно? – прибавил он одними губами; но она слышала.
Она все силы ума своего напрягла на то, чтобы сказать то, что должно;
но вместо того она остановила на нем свой взгляд, полный любви, и ничего не
ответила.
"Вот оно!– с восторгом думал он. – Тогда, когда я уже отчаивался и
когда, казалось, не будет конца, – вот оно! Она любит меня. Она признается в
этом".
– Так сделайте это для меня, никогда не говорите мне этих слов, и будем
добрыми друзьями, – сказала она словами; но совсем другое говорил ее взгляд.
– Друзьями мы не будем, вы это сами знаете. А будем ли мы
счастливейшими, или несчастнейшими из людей – это в вашей власти.
Она хотела сказать что-то, но он перебил ее.
– Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться, как теперь; но
если и этого нельзя, велите мне исчезнуть, и я исчезну. Вы не будете видеть
меня, если мое присутствие тяжело вам.
– Я не хочу никуда прогонять вас.
– Только не изменяйте ничего. Оставьте все как есть, – сказал он
дрожащим голосом. – Вот ваш муж.
Действительно, в эту минуту Алексей Александрович своею спокойною,
неуклюжею походкой входил в гостиную.
Оглянув жену и Вронского, он подошел к хозяйке и, усевшись за чашкой
чая, стал говорить своим неторопливым, всегда слышным голосом, в своем
обычном шуточном тоне, подтрунивая над кем-то.
– Ваш Рамбулье в полном составе, – сказал он, оглядывая все общество, –
грации и музы.
Но княгиня Бетси терпеть не могла этого тона его, sneering, как она
называла это, и, как умная хозяйка, тотчас же навела его на серьезный
разговор об общей воинской повинности. Алексей Александрович тотчас же
увлекся разговором и стал защищать уже серьезно новый указ пред княгиней
Бетси, которая нападала на него.
Вронский и Анна продолжали сидеть у маленького стола.
– Это становится неприлично, – шепнула одна дама, указывая глазами на
Каренину, Вронского и ее мужа.
– Что я вам говорила? – отвечала приятельница Анны.
Но не одни эти дамы, почти все бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая и
сама Бетси, по нескольку раз взглядывали на удалившихся от общего кружка,
как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни разу не
взглянул в ту сторону и не был отвлечен от интереса начатого разговора.
Заметив производимое на всех неприятное впечатление, княгиня Бетси
подсунула на свое место для слушания Алексея Александровича другое лицо и
подошла к Анне.
– Я всегда удивляюсь ясности и точности выражений вашего мужа, –
сказала она. – Самые трансцендентные понятия становятся мне доступны, когда
он говорит.
– О да!– сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая ни одного
слова из того, что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла
участие в общем разговоре.
Алексей Александрович, просидел полчаса, подошел к жене и предложил ей
ехать вместе домой; но она, не глядя на него, отвечала, что останется
ужинать. Алексей Александрович раскланялся и вышел.
Старый, толстый татарин, кучер Карениной, в глянцевом кожане, с трудом
удерживал прозябшего левого серого, взвивавшегося у подъезда. Лакей стоял,
отворив дверцу. Швейцар стоял, держа наружную дверь.Анна Аркадьевна
отцепляла маленькою быстрою рукой кружева рукава от крючка шубки и, нагнувши
голову, слушала с восхищением, что говорил, провожая ее, Вронский.
– Вы ничего не сказали; положим, я ничего и не требую, – говорил он, –
но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни,
это слово, которого вы так не любите... да, любовь...
– Любовь... – повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то
же время, как она отцепила кружево, прибавила:– Я оттого и не люблю этого
слова, что оно для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете
понять, – и она взглянула ему в лицо. – До свиданья!
Она подала ему руку и быстрым, упругим шагом прошла мимо швейцара и
скрылась в карете,
Ее взгляд, прикосновение руки прожгли его. Он поцеловал свою ладонь в
том месте, где она тронула его, и поехал домой, счастливый сознанием того,
что в нынешний вечер он приблизился к достижению своей цели более, чем в два
последние месяца.

VIII

Алексей Александрович ничего особенного и неприличного не нашел в том,
что жена его сидела с Вронским у особого стола и о чем-то оживленно
разговаривала; но он заметил, что другим в гостиной это показалось чем-то
особенным и неприличным, и потому это показалось неприличным и ему. Он
решил, что нужно сказать об этом жене.
Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел к себе в кабинет, как он
это делал обыкновенно, и сел в кресло, развернув на заложенном разрезным
ножом месте книгу о папизме, и читал до часу, как обыкновенно делал; только
изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал голову, как бы отгоняя
что-то. В обычный час он встал и сделал свой ночной туалет. Анны Аркадьевны
еще не было. С книгой под мышкой он пришел наверх, но в нынешний вечер,
вместо обычных мыслей и соображений о служебных делах, мысли его были
наполнены женою и чем-то неприятным, случившимся с нею. Он, противно своей
привычке, не лег в постель, а, заложив за спину сцепившиеся руки, принялся
ходить взад и вперед по комнатам. Он не мог лечь, чувствуя, что ему прежде
необходимо обдумать вновь возникшее обстоятельство.
Когда Алексей Александрович решил сам с собой, что нужно переговорить с
женою, ему казалось это очень легко и просто; но теперь, когда он стал
обдумывать это вновь возникшее обстоятельство, оно показалось ему очень
сложным и затруднительным.
Алексей Александрович был не ревнив. Ревность, по его убеждению,
оскорбляет жену, и к жене должно иметь доверие. Почему должно иметь доверие,
то есть полную уверенность в том, что его молодая жена всегда будет его
любить, он себя не спрашивал; но он не испытывал недоверия, потому имел
доверие и говорил себе, что надо его иметь. Теперь же, хотя убеждение его о
том, что ревность есть постыдное чувство и что нужно иметь доверие, и не
было разрушено, он чувствовал, что стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным
и бестолковым, и не знал, что надо делать. Алексей Александрович стоял лицом
к лицу пред жизнью, пред возможностью любви в его жене к кому-нибудь, кроме
его, и это-то казалось ему очень бестолковым и непонятным, потому что это
была сама жизнь. Всю жизнь свою Алексей Александрович прожил и проработал в
сферах служебных, имеющих дело с отражениями жизни. И каждый раз, когда он
сталкивался с самою жизнью, он отстранялся от нее. Теперь он испытывал
чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, спокойно прошедший над
пропастью по мосту и вдруг увидавший, что этот мост разобран и что там
пучина. Пучина эта была – сама жизнь, мост – та искусственная жизнь, которую
прожил Алексей Александрович. Ему в первый раз пришли вопросы о возможности
для его жены полюбить кого-нибудь, и он ужаснулся пред этим.
Он, не раздеваясь, ходил своим ровным шагом взад и вперед по звучному
паркету освещенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной, в
которой свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете его,
висевшем над диваном, и чрез ее кабинет, где горели две свечи, освещая
портреты ее родных и приятельниц и красивые, давно близко знакомые ему
безделушки ее письменного стола. Чрез ее комнату он доходил до двери спальни
и опять поворачивался.
На каждом протяжении своей прогулки, и большею частью на паркете
светлой столовой, он останавливался и говорил себе: "Да, это необходимо
решить и прекратить, высказать свой взгляд на это и свое решение".И он
поворачивался назад. "Но высказать что же? какое решение?" – говорил он себе
в гостиной и не находил ответа. "Да наконец, – спрашивал он себя пред
поворотом в кабинет, – что же случилось? Ничего. Она долго говорила с ним.
Ну что же? Мало ли женщина в свете с кем может говорить? И потом, ревновать
– значит унижать и себя и ее", – говорил он себе, входя в ее кабинет; но
рассуждение это, прежде имевшее такой вес для него, теперь ничего не весило
и не значило. И он от двери спальной поворачивался опять к зале; но, как
только он входил назад в темную гостиную, ему какой-то голос говорил, что
это не так и что если другие заметили это, то значит, что есть что-нибудь. И
он опять говорил себе в столовой: "Да, это необходимо решить и прекратить и
высказать свой взгляд..." И опять в гостиной пред поворотом он спрашивал
себя: как решить? И потом спрашивал себя, что случилось? И отвечал: ничего,
и вспоминал о том, что ревность есть чувство, унижающее жену, но опять в
гостиной убеждался, что случилось что-то. Мысли его, как и тело, совершали
полный круг, не нападая ни на что новое. Он заметил это, потер себе лоб и
сел в ее кабинете.
Тут, глядя на ее стол с лежащим наверху малахитовым бюваром и начатою
запиской, мысли его вдруг изменились. Он стал думать о ней, о том, что она
думает и чувствует. Он впервые живо представил себе ее личную жизнь, ее
мысли, ее желания, и мысль, что у нее может и должна быть своя особенная
жизнь, показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать ее. Это была та
пучина, куда ему страшно было заглянуть. Переноситься мыслью и чувством в
другое существо было душевное действие, чуждое Алексею Александровичу. Он
считал это душевное действие вредным и опасным фантазерством.
"И ужаснее всего то, – думал он, – что теперь именно, когда подходит к
концу мое дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне
нужно все спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта
бессмысленная тревога. Но что же делать? Я не из таких людей, которые
переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в лицо".
– Я должен обдумать, решить и отбросить, – проговорил он вслух.
"Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться в ее душе,
это не мое дело, это дело ее совести и подлежит религии", – сказал он себе,
чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому
подлежало возникшее обстоятельство.
"Итак, – сказал себе Алексей Александрович, – вопросы о ее чувствах и
так далее – суть вопросы ее совести, до которой мне не может быть дела. Моя
же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо обязанное
руководить ею, и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать
опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен
ей высказать".
И в голове Алексея Александровича сложилось ясно все, что он теперь
скажет жене. Обдумывая, что он скажет, он пожалел о том, что для домашнего
употребления, так незаметно, он должен употребить свое время и силы ума; но,
несмотря на то, в голове его ясно и отчетливо, как доклад, составилась форма
и последовательность предстоящей речи. "Я должен сказать и высказать
следующее: во-первых, объяснение значения общественного мнения и приличия;
во-вторых, религиозное объяснение значения брака; в третьих, если нужно,
указание на могущее произойти несчастье для сына; в-четвертых, указание на
ее собственное несчастье". И, заложив пальцы за пальцы, ладонями книзу,
Алексей Александрович потянул, и пальцы затрещали в суставах.
Этот жест, дурная привычка – соединение рук и трещанье пальцев – всегда
успокоивал его и приводил в аккуратность, которая теперь так нужна была ему.
У подъезда послышался звук подъехавшей кареты. Алексей Александрович
остановился посреди залы.
На лестницу всходили женские шаги. Алексей Александрович, готовый к
своей речи, стоял, пожимая свои скрещенные пальцы и ожидая, не треснет ли
еще где. Один сустав треснул.
Еще по звуку легких шагов на лестнице он почувствовал ее приближение,
и, хотя он был доволен своею речью, ему стало страшно за предстоящее
объяснение...