|
Форум: Флейм: Игра в "Ассоциации"
скажем: "нет!" засёру треда простынями
Владимирский централ, Витя Серенький
пгагославие нгадеждга ргусскгой нации
пгавославие самодегжавие нагодность
Джидду Кришнамурти.
Бомбейские беседы
Ручной ввод текста: Владимир Слизов (v_s_adresom@hotmail.com)
Источник: самиздатовская распечатка начала 198x
Джидду Кришнамурти – один из наших великих современников, человек,
готовившийся стать новым Мессией, Божественным воплощением на земле. Этому
активно помогали лидеры Теософского общества Анни Безант и Чарлз Ледбиттер,
воспитатели Джидду, оставшиеся его друзьями даже после отказа Кришнамурти
принять уготованную ему роль. Мистический опыт слияния с образом Будды (1927
г.) убедил его в отсутствии того существа, которое люди называют Творцом
Всемогущим и поклоняются ему в образах Будды, Кришны, Христа. С этого
времени почитатели Кришнамурти во всем мире организовывают его встречи и
беседы с людьми в США, Голландии, Франции, Австралии и, конечно же, на
родине Учителя – в Индии. Лекции и беседы тщательно записывались и
издавались, в том числе и "Бомбейские беседы" (1959 – 1960 гг.) Изложение
этих бесед передает самые главные моменты в повествовании Учителя о истинной
Свободе, Любви, Медитации.
СОДЕРЖАНИЕ
БЕСЕДА ПЕРВАЯ. Свобода
БЕСЕДА ВТОРАЯ. Ум
БЕСЕДА ТРЕТЬЯ. Знание, опыт, смирение
БЕСЕДА ЧЕТВЕРТАЯ. Раскрытие энергии
БЕСЕДА ПЯТАЯ. Чувствительность ума и медитации
БЕСЕДА ШЕСТАЯ. Скорбь, воля, страх
БЕСЕДА СЕДЬМАЯ. Религиозный дух, религиозный ум
БЕСЕДА ВОСЬМАЯ. Самопознание
БЕСЕДА ПЕРВАЯ
Свобода имеет величайшее значение, но мы ограничиваем ее своей
собственной предвзятостью. У нас есть разные умозаключения относительно
свободы: что она такое и чем она должна быть. Но свободу нельзя себе
представить. Свобода не приходит через деятельность интеллекта, через
логическую цепь умозаключений. Она приходит загадочно и неожиданно, она
рождается из своего собственного внутреннего состояния. Чтобы достичь
свободы, нужен бдительный ум, глубокий и полный энергии, способный к
непосредственному осознаванию, без процесса постепенного накопления, без
представления о цели, которая должна быть со временем достигнута.
Для большей части из нас ум является рабом традиций, обычаев, привычек,
ежедневной работы. И без осознания природы его рабства мы не можем понять,
что такое свобода. Сознательный ум делового человека становится рабом той
работы, которую он выполняет. Мы принимаем это рабство как неизбежность и
вертимся в колесе повседневного существования. Можем ли мы жить в этом мире
оставаясь свободными, не будучи рабами, без постоянного бремени страха и
разочарования, без горя и страдания? Ограниченность нашего ума, нашего
мышления делает нас рабами и зона свободы человека становится все уже.
Политика, религия, традиции, стремления, желания сужают зону свободы.
Без свободы нет любви, нет творчества, без свободы невозможно найти
истину. Чтобы быть свободным, мы должны понимать самих себя, осознать
движение своих мыслей и чувств, пути своего ума. Речь идет о понимании ума,
и в этом понимании нет места ни осуждению, не действию по заранее
определенному образцу. Вы просто наблюдаете, а не оправдываете неизбежность
рабской жизни. Важно именно наблюдать свой ум без осуждения; просто смотреть
на него, следить за ним, осознавая тот факт, что ум является рабом и ничем
более, потому что это осознавание освобождает энергию, разрушающую рабство
ума. Вы не можете осознавать, если не ставите перед собой правильного
вопроса, а правильный вопрос не имеет ответа, потому что на него нужен
ответ. Неправильные вопросы всегда имеют ответ. Осознающий ум живет,
движется, полон энергии; только такой ум может понять, что есть истина.
Неправильные вопросы и ответы приводят только к новым страданиям и
несчастьям.
Свобода рождается из сознания того, что свобода абсолютно необходима. В
тот момент, когда вы осознаете это, вы находитесь в состоянии восстания, вы
восстаете против безобразного мира, против традиций, против руководства
политического и религиозного. Восстание в рамках ума вскоре сходит на нет,
но есть непрекращающееся восстание, которое начинается, когда вы осознаете,
что свобода абсолютно необходима.
Мы никогда не путешествуем вглубь самих себя без всякой цели, без
преднамеренного расчета извлечь что-то из этих глубин. А как только у вас
появляется какая-то цель, вы становитесь рабом этой цели. Вы мысленно
стремитесь к изменению, к самоусовершенствованию, которые представляют собой
лишь проекцию внешнего узкого ума. Но если ваш ум начнет осознавать
необходимость свободы, он развивает энергию, которая будет затем действовать
без каких-либо заранее рассчитанных усилий с вашей стороны, направленных на
освобождение от рабства.
Открыть индивидуальную свободу очень нелегко, потому что в настоящее
время мы не имеем индивидуальности. Мы продукт нашего окружения, нашей
культуры; мы продукт пищи, которую потребляем, нашего климата, наших
обычаев, наших традиций. И даже когда вы боретесь против этого окружения,
ваша борьба не выходит за пределы этой обусловленности. Об индивидуальности
можно говорить лишь тогда, когда ум осознает, как узка зона его свободы,
когда ум неустанно борется с влиянием политоки, с влиянием знаний и
практических навыков, с влиянием вашего накапливающегося опыта, который
является результатом вашей обусловленности, вашего окружения.
Это осознавание того, что есть, обладает своей собственной волей, если
возможно вообще использовать здесь слово "воля", не смешивая его с той
волей, к которой мы привыкли и которая является продуктом желания. Воля,
порождающая усилия и дисциплину, является продуктом желания, она создает
конфликт с тем, что есть и между тем, что должно быть, между тем, что вы
хотите, и тем, чего вы не хотите. Такая воля представляет собой реакцию,
сопротивление, она непременно вызывает другие реакции и другие
сопротивления. Поэтому свобода никогда не достигается с помощью воли – той
воли, которую вы знаете.
Осознавание порождает свое собственное действие. Осознавание само по
себе уже есть действие. Ум осознает также, что он должен быть свободен,
потому что только в состоянии свободы вы можете исследовать, вы можете
делать открытия. Осознать необходимость освобождения абсолютно необходимо.
Ум является рабом привычек, обычаев, традиций, всех обременяющих его
воспоминаний, страха быть рабом своего мужа или жены, своего начальника на
работе; такова наша жизнь, и мы видим, как ужасающе она мелочна, удушлива,
оскорбительна. Поэтому мы задаем себе вопрос: "Как я могу стать свободным?"
А правильный ли это вопрос? Если он правильный, на него не нужно никакого
ответа, потому что сама постановка вопроса откроет двери свободы. Если же
это неправильный вопрос, вы найдете или, по крайней мере, будете думать, что
нашли пути и средства "разрешения" проблемы. Что бы ни предпринимал ум,
находящийся в рабстве, он никогда не сможет стать свободным; никакие
средства, никакая система или метод не дадут ему свободы. Но если вы
осознаете полностью, абсолютно, всецело, что ум должен быть свободным, само
это осознавание несет в себе действие, которое освобождает ум.
Чрезвычайно важно, чтобы вы поняли это. Понимание является мгновенным.
Вы не можете отложить понимание на завтра. Вы не придете к пониманию в
результате размышления. Вы либо понимаете в данный момент, либо не понимаете
совсем. Понимание имеет место тогда, когда ум не загроможден мотивами,
страхами, требованиями ответа. Заметили ли вы, что вопросы, которые ставит
жизнь, не имеют ответа? Вы можете задавать вопросы: "В чем смысл жизни?" или
"Что происходит после смерти?", или "Как я должен медитировать?", или "Моя
работа скучна мне, что я должен делать?". Вы можете спрашивать, но самое
главное, как вы спрашиваете. Если вы спрашиваете с целью найти ответ, этот
ответ неизменно будет ложным, потому что он окажется проекцией вашего
желания, вашего мелкого ума. Состояние ума гораздо важнее, чем сам этот
вопрос. Любой вопрос, который задает ум, находящийся в рабстве, и ответ,
который он получает, ограничены пределами рабства этого ума. Но ум, который
представляет себе весь объем этого рабства, подойдет к проблеме совершенно
иначе. Об этом совершенно ином подходе и идет речь.
Но большинство из нас предпочитает быть рабами, это менее беспокойно,
более респектабельно и уютно. В рабстве мало опасности, и это именно то,
чего мы хотим: безопасность, уверенность, жизнь без серьезных беспокойств.
Но жизнь стучится в нашу дверь и приносит страдания. Мы переживаем
крушение надежд, несчастья, и в конечном итоге у нас нет никакой
уверенности, ибо все постоянно меняется. Все человеческие взаимоотношения
имеют конец, но мы хотим постоянных взаимоотношений. Таким образом, жизнь –
это одно, а то, что мы хотим – совсем другое. Возникает конфликт между тем,
чего мы хотим, и тем, что есть в жизни. Наши жизненные конфликты,
противоречия и борьба происходят на очень поверхностном уровне; наши
мелочные вопросы, основанные на страхе и тревоге, неизбежно приводят к таким
же поверхностным ответам.
Зона свободы человека сужается с каждым днем. Политические деятели,
вожди, священники, газеты, книги, которые вы читаете, которые вы
приобретаете, верования, за которые вы цепляетесь, – все это делает зону
свободы все уже и уже. Как же все-таки ум может достигнуть этой свободы?
Если этот вопрос задает другой человек, то это не имеет никакого
значения, вы должны спросить об этом сами, безотлагательно и настойчиво.
Если вы осознаете ход этого процесса, если вы действительно осознаете
поверхностность вашего ума, его увеличивающееся рабство, тогда вы увидите,
что осознание порождает энергию; энергия, рожденная из осознания, разобьет
мелочный ум, респектабельный ум, для которого храм является прибежищем, ум,
исполненный страха.
Осознание – это путь истины. Осознавать что-либо – это изумительное
переживание.
Когда вы смотрите на цветок, вы немедленно называете его и говорите:
"Какой он красивый, я хотел бы иметь его в своем саду, я хотел бы подарить
его своей жене или продеть в петлицу пиджака", и т.д. Другими словами, когда
вы смотрите на цветок, ваш ум начинает болтать о нем, поэтому вы никогда не
осознаете цветка. Вы можете осознавать что-либо только когда ваш ум молчит,
а не болтает. Если вы можете смотреть на вечернюю зарю над морем, и ум ваш
будет неподвижен, тогда вы действительно осознаете ее необыкновенную
красоту; а когда вы осознаете красоту, разве вы не испытываете также
состояния любви? Без сомнения, красота и любовь – одно и то же. Без любви
нет красоты, а без красоты нет любви. Если нет любви, поведение человека
опустошается, превращается в пустой механический, безжизненный продукт
данного общества, данной культуры. Но когда ум осознает в полной
неподвижности, тогда он может заглянуть во все глубины самого себя. Такое
осознавание является истинно вневременным. Чтобы достичь его, мы не должны
что-то предпринимать, нет такой дисциплины, практики, метода, с помощью
которых вы могли бы научиться осознаванию. Ум не делает усилий, поэтому он
не знает границы, рубежа, предела своему осознаванию. Тогда жизнь перестает
быть процессом, исполненным горя, борьбы невыразимой скуки. Жизнь становится
вечным движением, без начала и без конца. Но для того, чтобы познать это
вневременное состояние со всей его глубиной и освобождающим восторгом, нужно
начать с понимания рабства вашего ума. Если вы не поймете рабства вашего
ума, вы не будете свободным.
Если вы осознаете, что ваш ум узкий, ограниченный, рабский, мелочный,
если вы осознаете это без выбора – тогда вы находитесь в состоянии
осознавания, и это осознавание приносит с собой энергию, необходимую для
освобождения ума от рабства. Тогда ум больше не имеет центра, из которого он
действует. Если есть центр, то есть и периферия. Действовать исходя из
центра, противоположного периферии, это рабство. Но когда ум, осознавая свой
центр, воспринимает природу этого центра, одного такого осознавания
совершенно достаточно. Осознавать природу центра – это самое большое, что вы
можете сделать; это величайшее действие, возможное для ума. Но для этого
нужно все ваше внимание. Когда вы любите без какого-либо мотива, без
какой-либо потребности, такая любовь приносит свои результаты, у такой любви
свой путь, своя красота. Осознавание требует полного внимания, когда вы
отдаете чему-либо весь ваш ум, все ваше сердце, все ваше существо, проблемы
не возникает. Проблемы и несчастья нашей жизни создаются частичным
вниманием, в котором нет полной самоотдачи.
БЕСЕДА ВТОРАЯ
Для того, чтобы внести ясность в мир, должна быть прежде всего
внутренняя ясность. Нас улавливают конфликты разных типов, разных степеней,
на разной глубине. Некоторые конфликты очень поверхностны, механичны и легко
разрешимы, в то время как другие гораздо глубже и почти неизмеримо глубоки.
Эти скрытые конфликты вызывают искаженные действия, которые в свою очередь
создают много несчастий и горя, создают все увеличивающееся число проблем,
стоящих перед нами в повседневной жизни. Не отгораживайтесь от этих проблем,
не говорите себе: "Это меня не касается". Это касается вас в потрясающей
степени. Быть может, вы хотите, чтобы это вас не касалось, быть может, вы не
хотите думать об этом, но долг каждого человека – знать всю проблему,
стоящую перед ним, человечеством, во всей ее полноте, ибо мы ответственны за
все, что происходит в мире, где бы ни происходили события. Мы, люди, тесно
связаны друг с другом, и все что случается в любой точке земного шара,
воздействует на нас.
Но прежде, чем идти дальше, важно понять один центральный вопрос: что
цель и средство – одно и то же. С помощью любого средства вы не можете
достичь отличной от него цели. Чтобы стать инженером, ученым, химиком и
т.д., имеются определенные средства, и применение этих средств является
правильным. Использование средств для достижения цели развивает механическое
отношение к жизни и связано с эффективностью. Эффективный ум в мире техники,
механики, науки необходим, но в мире Духа – это тиран. Ваши учителя, ваши
книги все тираничны, потому что они требуют достижения цели с помощью
средств. Средства ухудшают нас, и вы становитесь рабами. Свободы нельзя
достичь с помощью средств. Если целью является свобода, бессмысленно
пытаться достичь ее с помощью рабства. Если не является свободным первый шаг
на пути к свободе, не будет свободы и в конце пути. Говорить, что пройдя
через рабство, вы в конце концов станете свободным, – это старая и хорошо
известная игра политических деятелей, учителей и йогов.
Это очень важный вопрос и здесь нужна полная ясность. То, что я
раскрываю вам, не может быть понятно механистичным умам. Если вы привыкли к
системе и пришли сюда, чтобы заменить старую систему новой, вы будете
разочарованы, потому что я не предлагаю вам никакой системы, никакого
метода, никакой цели. Наша совместная задача – раскрыть тайны ума, сделать
новые и новые открытия. Но открытия возможны тогда, когда ум свободен и
именно поэтому свобода так важна. Вы не можете делать открытия даже в самых
обычных вещах, вы не можете видеть красоту, очарование формы и цвета,
новизну знакомых вещей, если вы смотрите на них взором, скованным привычкой.
Открытие заключено в самом развертывании проблемы, но в момент, когда вы
начинаете накоплять то, что открыто, вы перестаете делать открытия. Открытие
или понимание нового невозможно для накопляющего механистичного ума.
Вам приходилось слышать, как кричат вороны? Какой ужасный шум они
производят, рассаживаясь на ночь по деревьям! Слушали ли вы когда-нибудь
этот шум, вслушивались ли вы в него на самом деле? Я позволю себе усомниться
в этом. По всей вероятности вы отгораживались от него, говоря себе, что это
ужасный шум, и он вам мешает. Но если вы способны слушать, для вас не будет
различия между шумом и человеческой речью, потому что подлинное внимание
предполагает ясность и полноту охвата, без какой-либо исключительности.
Я собираюсь затронуть проблему внутреннего противоречия. Почему
существуют внутренние противоречия, и должны ли мы постоянно выносить их?
Или же есть возможность их понимания и выхода за их пределы?
Внутреннее противоречие связано с усилием. Вся наша жизнь основана на
усилии. Со школьной скамьи до самой смерти мы непрерывно делаем усилия и
боремся, и боремся, и боремся.
Я считаю такую жизнь совершенно бесполезной, тщетной, не заслуживающей
названия жизни. Не говорите: "Усилие и конфликт неизбежны, они составляют
часть человеческой природы"; если вы говорите это – вы перестали слушать, вы
перестали спрашивать. Не принимайте слепо ничего – ни того, что я говорю
сейчас, и вообще ничего на свете, потому что жизнь не имеет ничего общего с
простым принятием или отрицанием. Жизнь нужно жить, ее нужно чувствовать и
понимать. Если вы просто принимаете или отрицаете, вы забаррикадировали свой
ум, вы перестали чувствовать, жить.
Когда вас спрашивают, почему вы должны делать усилия, вы отвечаете:
"Если я не буду делать усилия, общество разорвет меня на части. Если я не
подчинюсь дисциплине, я потеряю свое место". и т.д. Всю свою жизнь вы
делаете усилия и никогда не спрашиваете себя "почему?", а в конце концов
после многих лет усилий и борьбы что вы представляете собой? Бесполезное
существо, иссушенное, лишенное трудоспособности, не имеющее никакой цены.
Итак, в чем же причина неустанных усилий, которые вы делаете?
Когда вы спрашиваете о причине, одного лишь словесного определения,
которое является формой умозаключения, недостаточно. Вы должны его
прочувствовать. Есть интеллект и есть чистое чувство любви, благородные
эмоции. Интеллект рассуждает, рассчитывает, взвешивает, уравновешивает. Он
спрашивает: "Какую это имеет ценность? Даст ли мне это выгоду?" С другой
стороны, есть чистое чувство – необыкновенное чувство, возникающее при виде
неба, вашего соседа, вашей жены или мужа, вашего ребенка, красоты дерева,
всего необъятного мира и т.д. Когда интеллект соединяют с чувством – это
смерть. Понятно ли вам это? Когда чистое чувство искажается интеллектом,
возникает посредственность. Именно так и поступает большинство из нас. Наша
жизнь является посредственной потому, что мы всегда рассчитываем, спрашиваем
себя, какую выгоду мы извлечем, какую это имеет ценность, и не только в мире
денег, но и в так называемом духовном мире: "Если я сделаю это, получу ли я
то?"
Итак, в чем же причина усилий, которые мы непрерывно делаем? Без
сомнения, этой причиной является внутреннее противоречие. Имеются
противоречия в нашем мышлении, в нашей жизни, в самом нашем существовании, а
там, где есть противоречие, неизбежно возникает усилие – усилие быть чем-то.
Противоречия существуют как в малых, так и в больших вещах. Различные наши
желания противоречивы; имеются противоречия между тем, что, как я считаю, я
должен из себя представлять. Это противоречие усиливается нашими идеалами.
Если имеется идеал, внутреннее противоречие неизбежно. Пока есть внутреннее
противоречие, всякое действие оказывается искаженным. Так называемые
"хорошие" поступки являются злом, если их производить в неправильном
направлении, а "хорошие" действия ума, находящегося в противоречии с самим
собой, неизбежно ведут к несчастью. Внутреннее противоречие существует
потому, что мы хотим чего-либо или стать кем-либо. Не говорите: "В таком
случае я не должен становиться кем-либо!", проблема не в этом. Нужно просто
видеть, что связано с вашим становлением – этого совершенно достаточно.
Пока внутри вас есть противоречие, вы никогда не создадите мира, в
котором люди будут счастливы. Все ваши вожди и учителя воспитаны в этой
традиции становления, их ум буквально кишит внутренними противоречиями;
поэтому все добро, которое они могут сделать, в конечном счете даст плоды
зла. То, что я говорю, может быть, не понравится вам, но таковы факты.
Внутреннее противоречие вызывает к жизни действие, и в этом состоянии
внутреннего противоречия вы действуете с чрезвычайной энергией, и общество,
которое также находится в состоянии внутреннего противоречия, одобряет ваши
действия. Вы не нравитесь себе таким, как вы есть, потому вы хотите стать
другим, чем вы есть в соответствии с вашим идеалом.
Не спрашивайте: "Как же избавиться от внутренних противоречий?" – это в
высшей степени глупый вопрос. Вы должны только видеть, что вы целиком
уловлены внутренним противоречием. Этого совершенно достаточно, потому что в
тот момент когда вы полностью осознаете противоречие внутри вас, это
осознание порождает энергию, освобождающую от противоречий. Осознание
действительности, подобно осознанию опасности, порождает свою собственную
энергию, которая, в свою очередь, вызывает к жизни действие без
противоречия.
Как возможно понять противоречие – именно понять, а не превзойти,
подавить или сублимировать? Если вы хотите понять что-либо, в вашем сердце
должна быть любовь, терпение, настойчивость, благожелательность, симпатия.
Вооружившись этими качествами, попробуем понять, что такое сознание.
Сознание, без сомнения, основано на противоречии, оно представляет
собой процесс соотнесения и образования ассоциаций. Без соотнесения сознание
не существует. Соотнесение идей, ассоциаций накопленного опыта, сознательно
или бессознательно приобретенных воспоминаний, расовых инстинктов,
унаследованных традиций, бесчисленных влияний, которым мы подвержены, – все
это составляет сознание с его нескончаемыми усилиями, которые определяют
границы ума; это путь мысли, создающий центр и периферию. Противоречия и
возникающие с ними усилия ограничивают ум, и это ограниченное сознание
образует "Я" – "я" инженера, "я" изобретателя, учителя, бизнесмена, "я",
связанное с мыслью, опытом, сознанием.
Связывающий нас опыт, влияния, традиции могут быть осознанными либо
проявляться бессознательно. Большинство из нас, вероятно, не знает всех
связывающих нас влияний, и если вы начнете изучать самого себя, неизбежно
увидите, что ваши сознательные и бессознательные конфликты, вызывающие сны и
различные психологические состояния, являются результатом глубокого
внутреннего противоречия.
Внутреннее противоречие не способствует пониманию, оно порождает только
хитрость, помогает приспосабливаться к окружению. Именно к этому и стремится
большинство из нас. Действие, порождаемое внутренним противоречием, как бы
заманчиво оно ни выглядело на поверхности, в конечном счете ведет к
несчастью. На поверхности вы можете делать добро, но в конечном счете вы
только усугубляете несчастья.
Если вы видите, что всякое действие, рожденное внутренним противоречием
и связанной с ним напряженностью, неизбежно приводит к несчастьям человека в
его отношениях с окружающим миром, вы начинаете спрашивать: "Что же в таком
случае представляет собой разумное существо, его действие? Если такое
действие существует, какова же его природа?" Это движение, не разделенное на
идею и действие. Когда вы чувствуете что-либо очень сильно, вы действуете не
рассчитывая, без хитрых доводов интеллекта, без размышлений о том, насколько
опасно действие. Из этого чистого чувства рождается действие, не являющееся
внутренне противоречивым.
Когда вы любите что-либо всем своим существом, – внутреннего
противоречия нет. Но большинство из нас не знает этой полноты любви. Мы
делим любовь на плотскую и духовную, святую и нечестивую, мы не знаем любви
как цельного чувства, как любви полноты бытия, которая не от прошлого и не
от будущего, которая не заинтересована в собственной непрерывности. Это
чувство всеобъемлюще, у него нет пределов, нет границ, и это чувство и
является действием, свободным от внутреннего противоречия. Не спрашивайте:
"Как я могу достичь его?" Это не идеал, не вещь, которую вы должны
приобрести, не цель, к которой вы должны стремиться. Если любовь становится
для вас идеалом, выбросьте ее прочь, потому что новый идеал внесет в вашу
жизнь еще больше противоречия. У вас и без того достаточно идеалов,
достаточно несчастий – не прибавляйте еще одного. Мы говорим о чем-то
совершенно ином: об освобождении ума от всех идеалов, и тем самым от всякого
противоречия. Если вы видите истину моих слов, этого совершенно достаточно.
Понимание не является ни вашим, ни моим достоянием, его нельзя найти с
помощью какой-либо книги – оно анонимно. Когда ум слушает, не принимая и не
отрицая, не сравнивая и не оценивая, когда ум моментально раскрывает истину
всего происходящего, ум находится в состоянии понимания, это понимание
совершенно анонимно. Все великое анонимно. Истина также анонимна, и вы
должны быть в состоянии анонимности, если хотите, чтобы она к вам пришла.
Всякое творчество анонимно – всякое истинное творчество, создающее нечто на
пустом месте.
Мышление, основанное на опыте, вызывает внутреннее противоречие. Что
означает слово "опыт"? Имеется вызов и реакция, реакция на вызов – это опыт,
который становится памятью. Такая память рождает мысль, говорящую: "Это
правильно, а то неправильно", "Это хорошо, а то плохо", "Это я должен
делать, а то я не должен делать" и т.д. До тех пор, пока ум представляет
собой такой осадок опыта, пока существует мысль, коренящаяся в памяти,
внутреннее противоречие неизбежно.
Это очень трудно понять, потому что для большинства из нас жизнь
основана на опыте. Мы движемся от одного опыта к другому, и каждый опыт,
накопляемый в виде памяти, обуславливает и формирует наш будущий опыт. Но
имеется состояние ума, порождающее всеобъемлющее действие, когда идея не
существует отдельно от действия, нет приспособления действия к идее. Если вы
действительно начинаете исследовать это состояние понимания, вы сами
откроете изумительную полноту, всеобъемлемость, цельность ума, не имеющего
прошлого и будущего, такое состояние неизбежно влечет за собой действие.
Сама жизнь становится действием без противоречия, с необыкновенным чувством
блаженства, со спокойствием, которое неповторимо и не может быть достигнуто
через подражание или изучение чужого опыта. Это спокойствие приходит
загадочно, окутанное покровом тайны, вы не должны просить, чтобы оно пришло.
Оно приходит, только когда вы очень глубоко проникли в самого себя и вырвали
корни всех ваших условностей, обычаев, методов, идеалов и предрассудков.
Лишь тогда вы найдете любовь и вместе с тем полную свободу от зла, а также
от добра, потому что добро и зло являются разновидностями рабства. Свободна
только любовь.
БЕСЕДА ТРЕТЬЯ
Сегодня я хочу говорить о знании, опыте и смирении. Но прежде чем
углубиться в эти вопросы, я считаю важным исследовать природу смирения.
Смирение, о котором я говорю, не является чем-то приобретенным или
достигнутым или культивируемым. Добродетель, за которую борются, которая
культивируется, накопляется постепенно, перестает быть добродетелью. Это
важно понять. Либо у вас нет жадности и зависти, либо у вас они есть; если
вы жадны, завистливы, вы не можете культивировать отсутствие жадности и
зависти. Мы думаем о смирении как о качестве, которое должно быть постепенно
приобретено, и из-за этого мы совершенно не понимаем очень простой и в то же
время необыкновенно глубокой природы смирения, а без смирения мы не можем
идти дальше.
Состояние смирения необходимо для всякого исследования. Это
"всеохватывающее" чувство без центра, из которого ум может сказать: "Я
смиренен". Человек, который путем стремления к чему-то намерен освободиться
от какой-либо проблемы, не находится в состоянии смирения. Смирение имеется
только тогда, когда ум хочет ясно видеть проблему независимо от того, что
принесет ее исследование. Такой ум действительно исследует. Он хочет знать
вещи такими, какими они есть, без жажды переделать, подчинить или
сублимировать то, что он видит. Только такой ум находится в состоянии
смирения.
Я прошу вас слушать то, что я думаю вслух, с чувством свободы, без
усилия. В тот момент, когда вы делаете усилие слушать, вы перестаете
слушать. Вы действительно слушаете, только когда у вас есть чувство свободы,
достаточная уравновешенность души и тела, состояние ненапряженного внимания.
В этом состоянии ненапряженного внимания ум сможет понять гораздо больше, он
осознает более глубокие и тонкие вещи, чем говоря себе: "Я хочу понять и для
этого я должен произвести усилие", – что, как можно опасаться, делает
большинство людей.
Я прошу вас слушать с любовью и сознанием собственной свободы, я прошу
вас исследовать с ненапряженным вниманием, потому что вы ничего не
"приобретете" от меня. Я не собираюсь что-либо вам давать; если вы пришли
сюда с намерением приобрести что-либо, вы даром тратите свое время. Если
имеется тот, кто дает, и тот, кто получает, – оба они далеки от состояния
смирения. Чтобы уяснить природу смирения, чтобы осознать это необыкновенное
чувство, вы должны понять ваше упорное стремление освободиться от своих
проблем, разрешить их. Этого хочет большинство из вас, не правда ли? Мы
хотим разрешить наши проблемы, убежать от повседневных несчастий,
конфликтов, борьбы, от мелочности, безобразности, грубости и мимолетных
радостей нашего обыденного существования; мы все время порываемся бежать
куда-то. Именно поэтому мы следуем за нашими вождями, присоединяемся к
различным организациям, переходим от одного учителя к другому, надеясь найти
средства преодоления тревоги, нашего страха, нашего недостатка любви.
У всех нас есть свои проблемы, от которых мы не можем уйти, и с
течением времени тяжесть этих проблем не уменьшается, а становится все
больше и больше. Подавляющее бремя так называемой цивилизации разрушает нашу
способность к самостоятельному мышлению. Мы утеряли ту простоту, с которой
необходимо приближаться к бесчисленным проблемам, стоящим перед нами. Ум
желает превзойти или разрушить свои проблемы – проблемы жадности, зависти,
лживости, ревности, лени, страха и т.д., ум активно ищет путь, метод,
систему для достижения этой цели. Именно такая устремленность ума уничтожает
смирение.
Там, где есть усилие – усилие для изменения, трансформации самого себя,
– там нет смирения, там неизбежно появляется тщеславие. У вас возникает
мысль о том, что вы изменились, достигли цели, вышли за пределы проблемы, и
все это дает вам сознание вашей важности. Поэтому вы никогда не чувствуете
подлинной природы смирения.
Нужно только смотреть на проблему, просто смотреть на нее и
ознакомиться со всеми ее сторонами. Если вы изучите проблему, как бы она ни
была болезненна и безобразна, если вы смотрите на нее, движетесь в ней,
живете с ней, и – это не пустая фраза – обнимаете ее, если вы делаете
проблему близкой сердцу, тогда вы обнаружите, что находитесь в состоянии
смирения; и самая проблема становится тогда совершенно иной, какой она была
раньше. Избавиться от всякого стремления к изменению, от всякого усилия –
это не состояние отрицания и также не состояние утверждения. Вы просто
исследуете.
Большинство из нас завистливы. Проблема зависти очень сложна. Зависть
связана с непрекращающейся борьбой, сопоставлением, состязанием, обостряющим
волю, стремлением к достижению, выходу за пределы проблемы. Это и есть
утверждающее действие, которое поощряется нашей культурой. В конечном счете
жажда славы основана на зависти. Завидуя, вы страдаете, вы чувствуете
разочарование, тревогу, страх, вы пытаетесь освободиться от зависти, и таким
образом, неизбежно возникает конфликт. Такой ум не находится в состоянии
смирения.
Когда ум знает, что он завистлив, когда ум не уклоняется от признания
этого факта, не обманывает себя, не занимает лицемерной позиции, но просто
говорит: "Да, это так, я завистлив", – простое признание факта несет с собой
собственное действие. Но признание факта не то же самое, что его принятие.
Когда вы признаете факт, у вас нет никаких сомнений. Когда вы просто
принимаете его, всегда есть возможность неприятия. Итак, если вы осознаете
тот факт, что вы завистливы, тогда само это признание, само самокритичное
осознание вызывает действие, не являющееся действием воли. Такое действие
проистекает из состояния смирения, такое действие не связано с накоплением.
В тот момент, когда вы начинаете накоплять отсутствие зависти, ваш ум больше
не находится в состоянии смирения, а только в состоянии смирения вы можете
узнавать новое.
Если вы поняли проблему смирения, я хотел бы перейти к проблеме знания,
к необыкновенному явлению, называемому опытом, и к еще более сложной
проблеме времени. Я прошу вас слушать свободно, без напряжения, слушать
самих себя, а это трудное искусство. Только чистый ум способен осознать
истину, а ум, отягощенный опытом – это мертвый ум. Может ли такой ум
растворить или стереть свой прошлый опыт и родиться заново – таков вопрос,
которым мы сейчас займемся.
У всех нас есть опыт. Мы испытываем раздражение, ревность, гнев,
ненависть, неистовство и т.п. Испытав чувство гнева, например, ум накопляет
осадок этого опыта, и этот осадок остается, окрашивая весь последующий опыт.
Ваш ум упивается лестью, он восхищен, когда кто-либо говорит вам, что вы
великолепны, и чувство удовольствия, вызванное льстивыми словами,
представляет опыт, который остается в вашем уме.
Итак, опыт оставляет след в уме, этот след является памятью. Имеется
необходимая память, как например, знания в области механики и техники, и
имеется психологическая память, основанная на желании человека иметь важное
значение, быть чем-то. Опыт представляет собой накопление знания о внешних и
внутренних вещах. Я прошу вас понаблюдать за своим умом. Я только описываю,
и если вы только слушаете описание, вы не живете. Всякое описание светит
отраженным светом, вы живете по-настоящему, когда сами делаете открытие.
Голодный человек не может жить на описаниях пищи, как бы ни были они
прекрасны и соблазнительны. Итак, вы слушаете не меня, а самих себя. Вы сами
наблюдаете, как осадок опыта уродует ум.
Если вы живете удовольствием от лести или негодованием от оскорбления,
то ваш ум, без сомнения, туп и изуродован. Ваш ум не имеет свежести, чтобы
смотреть и исследовать. Вы проходите через жизнь, накопляя впечатления,
следы, шрамы, приятные и болезненные, которые остаются в уме в виде опыта,
становящегося знанием. Опыт, становящийся знанием, мешает ясности.
Характер нельзя отождествлять с упрямой приверженностью опыту,
становящемуся знанием. О характере можно говорить только когда ум, полностью
осознавая накопленный опыт, свободен от него и поэтому способен к ясности.
Только ум, обладающий ясностью, имеет подлинную индивидуальность. Знание на
определенном уровне абсолютно необходимо: я должен знать, где я живу, как
выполнять работу, я должен узнавать свою жену и т.п. Но знание на другом
уровне мешает движению познания.
Итак, что же такое познание и что такое знание? О чем идет речь, когда
мы говорим, что знаем нечто? Действительно ли мы знаем, или же нам говорят
об этом, и затем мы верим, что знаем, в то, о чем нам сказано? "Знать" –
очень интересное слово. Как вы приобретаете знания и что вы знаете? Я прошу
вас задать себе этот вопрос так же, как я задал его себе. Все, что человек
знает, основано на опыте, и потому ум обуславливается знанием, ибо всякий
опыт представляет обуславливания. У вас есть какой-то опыт, вы испытываете
какое-то страдание или удовольствие, оставляющее след в вашем уме, и с этим
обусловленным умом вы встречаете новый вызов. Другими словами, вы переводите
этот вызов в термины собственной ограниченности, трансформируете его в свете
своего прошлого опыта и тем самым еще более обуславливаете ваш ум. Если вы
понаблюдаете за своим умом, то увидите, что это факт. Ум может узнавать
новое только когда он не приобретает, не накопляет, а находится в
непрерывном движении. Ум не может двигаться, не может узнавать новое, будучи
обременен приобретенным, накопленным ранее, ибо тогда он находится в
статическом состоянии. Познавание представляет собой постоянное движение;
здесь нет статического состояния, нет фиксированной точки, из которой
возникает действие.
Имеется большое различие между слушанием с накоплением и без
накопления; это два совершенно разных состояния. Вы слушаете без накопления,
только когда вы не переводите услышанное в термины того, что вы слышали
раньше. Когда вы слушаете с накоплением и слушаете дальше, исходя из
накопленного знания, вы перестали по-настоящему слушать.
Думали ли вы когда-нибудь о природе любви? Любовь – это одно, а
накоплять любовь – совершенно другое. Любовь не от времени. Вы не можете
сказать: "Я накопил любовь во времени", ибо это бессмысленно. Если вы
говорите это, ваша любовь мертва, вы больше не любите. Состояние любви не от
прошлого и не от будущего. Точно также знание – это одно, а движение
познания – совершенно другое. Знание связывает, а движение познания не
связывает. Знание неразрывно связано со временим, а движение познания
вневременно. Если я хочу узнать природу любви, медитации, смерти, я не
должен ничего принимать или отрицать. Мой ум находится не в состоянии
сомнения, а в состоянии исследования, свободен от времени, т.к. он не
накопляет.
Если ум не будет свежим, обновленным, чистым, природа вневременного,
природа бессмертия не может быть понята. Я не употребляю сейчас слово
"бессмертие" в его обычном смысле. Я использую его, чтобы обозначить чувство
неизмеримой бесконечности, чувство, наполняющее ум, освободившийся от границ
и пределов. Я не говорю о бессмертии, которого желает мелочный ум,
стремящийся жить вечно. Это вовсе не бессмертие – это рабство,
порабощенность временем. Я хочу раскрыть природу вневременного бессмертия.
Чтобы сделать это, мой ум должен находиться в состоянии исследования, в
непрекращающемся движении познавания, а не в состоянии омертвелого знания,
кладущего конец дальнейшему познаванию. Именно в этом заключен источник
несчастья для многих.
Сознательно или бессознательно ум накопил большой опыт; может ли такой
ум быть в состоянии чистоты, свободно смотреть, наблюдать, действовать без
заднего плана прошлого, рабства перед временем? Является ли для вас это
проблемой? Вероятно нет. Но эта проблема непременно встает перед каждым, кто
исследует жизнь, потому что все, что мы знаем в жизни – это разочарования и
отчаяние и лишь время от времени мимолетные мгновения радости. Хотя иногда
мы испытываем прикосновение радости, в целом для большинства из нас жизнь –
ужасная вещь, и наши глаза полны слез. Жизнь ставит перед нами вопросы, на
которые нет и не может быть ответа; жизнь должна быть заново понята в каждый
ее момент. Но мы всегда ищем ответа, и ответ, который мы находим, неизбежно
соответствует шаблонам того, что мы называем нашим знанием. А когда рано или
поздно обязательно оказывается, что ответ согласно шаблону – вообще не
ответ, мы опять впадаем в отчаяние.
Когда ум действительно начинает исследовать все это, он хотя бы чисто
интеллектуально видит необходимость быть во вневременном состоянии. Время –
это отчаяние, потому что во времени есть только завтра. Это завтра может
повторяться сто и более раз, но в конце всего этого процесса нет никакого
ответа. Страдание все еще здесь. Поэтому наша жизнь хаотична и нет конца
нашим страданиям, сколько бы мы о них не философствовали. Поэтому
исследование природы вневременного чрезвычайно полезно и важно.
Время – это накопление опыта, всякое накопление опыта порождает время –
переход от прошлого через настоящее к будущему. Время может разрешить
технические проблемы, вскоре у нас будут машины для путешествия на Луну и
т.п. Но глубокие человеческие проблемы никогда не разрешаются временем, они
не могут быть разрешены умом, опирающимся на опыт, умом, порожденным
временем. Когда такой ум видит перед собой глухую стену, возникает отчаяние.
Но если вы понимаете природу всего этого временного процесса, вы неизбежно
начнете исследовать вневременное, вечное, не рассуждать на тему, существует
ли вечное и как его достигнуть, что является школярским подходом, но быть в
состоянии исследования в движении познания, никогда не говоря: "Я знаю".
Человек, говорящий "Я знаю", на самом деле не знает.
Итак, проблема состоит в том, может ли ум быть свободным от всякого
накопленного опыта и знания и в то же время не находиться в состоянии
амнезии. Вы жили так долго, узнали и приобрели так много, ваш ум стал
поверхностным и мелочным, хотя он полон многими вещами, но по существу это
пустой ум, и вы продолжаете все так же жить, накопляя все более и более,
пока вы не умрете. Видя неизбежность смерти, вы спрашиваете, есть ли
что-либо после смерти. Когда вам говорят, что после смерти вы попадете в
рай, вас это удовлетворяет, и вы умираете, надеясь на загробную жизнь, но до
самого последнего момента не заглушив голос страдания.
Самое главное – находиться в движении познавания, т.е. в состоянии
исследования самого себя. Но это требует постоянного внимания – внимания, а
не усилия. Быть внимательным – это значит осознавать то, что есть, когда вы
гуляете, разговариваете, едете в автобусе, сидите в кино или читаете книгу.
Если вы можете быть таким образом внимательны, вы сами откроете для себя
движение познавания, которое и есть истинное состояние смирения. Тогда вы
больше не будете последователем кого-либо или чего-либо и в вашей жизни не
будет подражания, заимствования из чужого источника.
В настоящее время вы живете чужими истинами, вы знаете только то, что
вам было сказано о боге, о добродетели, почти обо всем в жизни. Вы то, что
вы читали, что вы слышали, вы простой оттенок вашей культуры. Вы не знаете
ничего кроме вашей работы, ваших влечений и беспокойств. Вы подражаете, вы
следуете за кем-либо, у вас есть авторитет, учителя, ваши поддельные боги.
Ум, находящийся в движении познавания, пребывает в смирении, которое
есть чистота, только чистые знают любовь. Чистый ум есть любовь. Опыт не
является учителем. Опыт – учитель достижения, учитель механических вещей так
же, как и знание. Но ум, находящийся в движении познавания, свободен от
знания и поэтому не имеет ни прошлого, ни будущего. Такой ум может принять
то, что неизмеримо умом.
N.P.: не делаай из меня твоего виртуального трахальщика ©
Сальвадор Дали.
Дневник гения.
Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим
Сальвадор Дали. Дневник гения.
перевод с ? – ?
?
Предисловие
Сальвадор Дали родился в 1904 году в испанском городе
Фигерасе, в семье нотариуса. В 1929 году он присоединился к
сюрреалистическому движению и вскоре стал одним из самых
выдающихся его представителей. Яркая театральность и
способность поражать в сочетании с технической виртуозностью
сделали его противоречивой фигурой. Однако сегодня Дали
признан одним из крупнейших новаторов искусства двадцатого
столетия. Его энергия и изобретательность проявились в самых
разных формах: он выполнял эскизы ювелирных украшений,
оформлял витрины, принимал участие в театральных постановках
и создании кинофильмов, проиллюстрировал популярную книгу
"Песни Мальдорора" Лотреамона. Он написал две автобиографии
"Тайная жизнь Сальвадора Дали" и "Дневник гения", новеллу
"Скрытые лики", которые в переводах известны во всем мире.
Жизнь Сальвадора Дали связана с Испанией, Францией и США.
Его жена Гала, которую он часто писал и которой он посвятил
свой "Дневник гения", до него была замужем за Полем Элюаром.
Посвящаю эту книгу моему гению – Гала Градива, Елене
Троянской, Св. Елене, Гала, Галатее Плачида.
Пролог
Один человек отличается от другого больше, чем разнятся два
животных разных видов. Мишель де Монтень
Со времен Французской революции начало распространяться
ошибочное суждение о том, что гений во всех
отношениях (кроме его творчества) –– более или менее обычный
смертный. Это обман! И если это обман по отношению ко мне –
высочайшему гению нашего времени, гению истинно современному,
это тем более обман по отношению к тем, кто, подобно
божественному Рафаэлю, воплотил самый гений Ренессанса.
Эта книга призвана доказать, что повседневная жизнь гения,
его сон и отправления, его восторги, его пища, болезни,
кровь, его жизнь и смерть существенно отличаются от того,
что свойственно всему прочему человечеству. Это уникальная
книга, ибо это первый дневник, написанный гением. Более
того: она написана гением, которому удалось
жениться на гениальной Гала – женщине, единственной в своем
роде.
Разумеется, всего здесь не охватить. В этом дневнике,
описывающем мою жизнь с 1952 по 1963 год, есть некоторые
пробелы. По моему настоянию и соглашению с моим издателем,
записи разных лет и отдельных дней в настоящее время не
опубликованы. Демократическое общество не готово к появлению
таких сокрушительных откровений. Неизданные части появятся
позднее, в следующих восьми томах первого издания "Дневника
гения", если позволят обстоятельства. В ином случае они
появятся во втором издании, когда Европа уже реставрирует
традиционную монархию.
А теперь, дорогие читатели, предлагаю вам затаить дыхание и
внимать тому, что я расскажу об атоме Дали. Столь уникальны,
удивительны и одновременно абсолютно правдивы события,
которые сейчас будут изложены, что они, естественно,
становятся дневником гения, достоверным дневником
вашего покорного слуги.
Дали.
1952
МАЙ
Порт Льигат
Это герой, который восстает против отцовского авторитета и
подавляет его. Зигмунд Фрейд
Приступая к написанию нижеследующего, я надеваю фирменные
кожаные туфли, которые никогда не способен был носить
подолгу, ибо они ужасно жали. Обычно я надеваю их перед
чтением лекций. Мучительная теснота, стискивающая ноги,
возбуждает мои ораторские способности до предела. Острая,
нестерпимая боль заставляет заливаться соловьем или петь
подобно неаполитанским певцам, что тоже носят чрезмерно
тесную обувь. Сильное внутреннее физическое напряжение,
гнетущая пытка, производимая фирменными башмаками, побуждают
меня к изречению чистых и высоких истин, вызванных к жизни
предельной болью, терзающей ноги.
Итак, я надеваю ботинки и начинаю писать, не
торопясь, как мазохист, всю правду о моем изгнании из
сюрреалистического движения. При этом я не имею в виду
клеветнические измышления, брошенные в мой адрес Андрэ
Бретоном, который не может мне простить, что я был крайним
(ортодоксальным) сюрреалистом. Это необходимо для того,
чтобы когда-нибудь, когда я опубликую эти страницы, можно
было понять, что происходило в действительности. Ради этого
я должен обратиться к своему детству. Я никогда не был
обычным средним учеником. То я производил впечатление вообще
неподдающегося обучению абсолютного тупицы, то набрасывался
на учебу с поражающим всех неистовством и рвением. Но
пробудить мое усердие можно было, лишь предложив что-нибудь
для меня привлекательное. Когда же пробуждался аппетит, во
мне просыпался неутолимый голод.
Мой первый учитель дон Эстебан Трейтер внушал мне, что Бога
нет. Тоном, не допускающим возражений, он говорил, что
религия – это "занятие для женщин". Хотя я был очень молод,
эта мысль была мне симпатична и казалась поразительно верной.
Ежедневно я находил подтверждение ее истинности в собственной
семье, ибо ходили в церковь только женщины, отец же
уклонялся от этого, считая себя вольнодумцем. Особо ценя
свободу мыслей, все, что произносил, он разукрашивал
страшными, цветистыми ругательствами. Когда кто-нибудь
осмеливался возразить ему, он цитировал афоризм своего друга
Габриэля Аламара: "Ругательство – лучшее украшение
каталанского языка".
Я уже пытался как-то подробно описать трагическую судьбу
отца. Она достойна Софокла. Действительно, мой отец был
человеком, не только вызывавшим не только мое восхищение, но
и желание подражать, несмотря на то что я заставил его тяжко
страдать. Я молил, чтобы Господь сохранил его, и думаю, что он
услышал меня, ибо последние три года жизни отца прошли под
знаком глубокого религиозного кризиса, который принес ему
утешение. В этот период детства, когда ум
мой жаждал знаний, я брал в библиотеке отца только книги по
эстетике. Просматривая их, я настойчиво искал и не находил
доказательств того, что Бога нет. С невероятным терпением я
читал энциклопедистов, которых теперь считаю невыносимо
скучными. Каждая страница "Философского словаря" Вольтера
являла мне доказательства несуществования Бога.
Первое знакомство с Ницше глубоко потрясло меня. Прибегая к
черно-белым тонам, он дерзко утверждал: "Бог умер!" Как?!
Меня учили, что Бога нет, а теперь мне говорят, что Он умер.
Так возникли первые сомнения. На мой взгляд Заратустра был
истинным героем, величие души которого восхищало меня,
но ребячество подводило его. И я, Дали, мысленно стремился
вперед. Когда-нибудь я поднимусь выше! Через день после
того, как я впервые прочел "Так говорил Заратустра", я уже
все решил для себя относительно Ницше. Это был слабовольный
человек, вполне беспомощный для того, чтобы сойти с ума. В
этих раздумьях и родился первый девиз, который стал темой
всей моей жизни: "Вся разница между сумасшедшим и мной
состоит в том, что я не сумасшедший!" Мне понадобилось три
дня, чтобы освоить и законспектировать Ницше. В результате
этого пиршества только одна черта личности философа захватила
меня – его усы! Позже Федерико Гарсия Лорка, восхищенный
усами Гитлера, скажет: "Усы – трагическая константа в лице
человека". И в том, что касается усов, я вознамерился
превзойти Ницше! Мои усы не будут подавленными,
катастрофическими, отягощенными вагнеровской музыкой,
аморфными! Нет! Они будут тонко очерченные,
империалистические, ультрарационалистические, указующие,
как вертикальный мистицизм, как вертикальные испанские
синдикаты.
Вместо того, чтобы укрепить мой атеизм, Ницше вверг меня в
сомнения мистического свойства, достигшие кульминации в 1951
году, когда я написал свой манифест; но, с другой стороны,
его личность, философская система, его бескомпромиссное
отношение к слезливым и стерильным добродетелям
христианства способствовали становлению моих антисоциальных
инстинктов и отсутствию родственных чувств, а во внешнем
проявлении – трансформации моей наружности. После чтения
"Заратустры" я отпустил баки, покрывшие щеки, и отрастил, как
у женщины, свои смоляно-черные волосы. Ницше пробудил во мне
идею Бога. Но образа, которым он заставил меня восхищаться
и которым я стал, было довольно, чтобы моя семья отвернулась
от меня. Отец изгнал меня за чрезмерно усердное изучение и
слишком буквальное следование атеистическим и анархическим
учениям его книг – оттолкнул, ибо не мог вынести моего
превосходства над ним в чем бы то ни было, особенно с тех
пор, когда мои проклятия стали ядовитее его.
Четыре года, предшествовавшие моему изгнанию из семьи, ушли
на неуклонное и крайнее "духовное падение". Для меня эти
четыре года были поистине ницшеанскими. В этот период я
попал в тюрьму в Героне, за то, что одна из моих картин,
показанных на осенней выставке в Барселоне, была отвергнута
за непристойность, за то, что я писал подписанные мной и
Бюнюэлем оскорбительные послания ученым и всем известным
людям Испании, в том числе нобелевскому лауреату Хуану Рамону
Хименесу. В большинстве случаев эти выпады были совершенно
незаслуженными, но я таким способом надеялся утвердить свою
"волю к власти" и показать, что неуязвим для раскаянья.
Воплощением супермена для меня стала женщина – суперженщина
Гала.
Когда сюрреалисты увидели в доме моего отца в Кадаке
картину, которую я только что закончил и которую Поль Элюар
назвал "Мрачная игра", они были шокированы наличием в
изображении непристойных анальных элементов. Особенно
протестовала против моей работы Гала, протестовала с
отталкивающей горячностью, которую с тех я пор обожаю. Я был
готов присоединиться к сюрреалистическому движению. Я
основательно изучил, проанализировав до мельчайших
подробностей, их лозунги и сюжеты. Я усвоил, что точка
должна фиксировать идею спонтанно, без вмешательства
рационального, эстетического или морального контроля. И
теперь, когда я с самыми добрыми намерениями собрался войти
в состав группы, они решили ограничить меня, как это уже
случилось в моей семье. Гала первая предостерегала меня, что
среди сюрреалистов на меня будет наложено такое же вето,
что и всюду. И говорила, что в конечном счете все они
буржуа. Моя творческая мощь, предрекала она, позволит мне
держать дистанцию по отношению ко всем художественным и
литературным движениям. Прислушиваясь к голосу своей
интуиции, которая в то время была точнее моей, она говорила,
что оригинальность моего метода параноико-критического
анализа позволила бы любому из сюрреалистов организовать
самостоятельную школу. Мой ницшеанский динамизм мешал
прислушаться к Гала. Я категорически отказывался считать
сюрреалистов очередной литературно-художественной
группировкой. Я верил, что они способны избавить человека от
тирании "практического, рационального мира". Я намеревался
стать Ницше иррационального. Последовательный рационалист, я
знал, чего хочу. Я не собирался подчиниться
иррациональности, ее нарциссизму и пассивности, в которых
погрязли другие. Я был занят как раз совершенно
противоположным: боролся за преодоление иррационального. В
то время иррациональное начало завладело моими друзьями; как
и многие другие, включая Ницше, они поддались
романтической слабости.
Освоив, наконец все, что было опубликовано сюрреалистами,
вдохновленный Лотреамоном и маркизом де Садом, вооруженный
иезуитской добродетелью, я вошел в группу с решимостью стать
как можно скорее ее лидером.
Я воспринял сюрреализм буквально, игнорируя дискуссии вокруг
крови и экскрементов. С тем же усердием, с каким я старался
стать законченным атеистом, читая книги отца, я стал так
прилежно изучать сюрреализм, что вскоре стал "интегральным
сюрреалистом". До такой степени, что в конце концов был
изгнан из группы, ибо был слишком сюрреалистом. Причины
этого изгнания, полагаю, были те же, что и при отлучении от
семьи. Гала-Градива, "подвижница", воплощение "безупречной
интуиции", вновь оказалась права. Теперь можно сказать, что
среди всех фактов моей биографии только два нельзя объяснить
моей "волей к власти": первый – моя вера, которую я заново
открыл в себе в 1949 году; второй – тот, что Гала всегда
оказывалась права, предсказывая мое будущее.
Когда Бретон открыл мою живопись, его шокировали
непристойности, которыми были усеяны мои полотна. Это
удивляло меня. Я изображал человеческие нечистоты, которые с
психоаналитической точки зрения можно трактовать как
счастливый символ богатства, золота, которое, к счастью,
постоянным потоком сыпалось на меня. Я пытался уверить
сюрреалистов, что именно изображение непристойного принесет
успех движению. Я мог привести примеры из иконографии всех
времен и цивилизаций: курица, несущая золотые яйца, кишечные
муки Данаи, осел с золотым пометом. Они не верили мне. Тогда
я принял решение. Раз они не соглашаются с изображением
нечистот, я великодушно предложил отдать все сокровища мне.
Анаграмма, составленная спустя двадцать лет Бретоном, "Avida
Dollars" могла появиться уже тогда.
Недели, проведенной с сюрреалистами, было достаточно, чтобы
понять, что Гала была права. Они в какой-то мере терпели мои
непристойности. С другой стороны, на что-то было наложено
"табу". Здесь я встретился с теми же запретами, с которыми
столкнулся в своем семейном кругу. Изображать кровь мне
разрешили. Можно было добавлять немного нечистот. Мне было
разрешено изображать половые органы, но запретили анальные
фантазии. Они предпочитали лесбиянок гомосексуалистам. Можно
было предаваться садизму, использовать зонтики, швейные
машины, но никаких непристойностей и религиозных элементов,
даже мистики!
Я уже говорил, что стал стопроцентным сюрреалистом. Радея о
чистоте совести, я решил довести свой эксперимент до
логического конца. Я был готов действовать с таким
средиземноморским параноидальным лицемерием, на которое, по
своей порочности, был способен только я. Мне необходимо было
в то время совершить максимум грехов, несмотря на то, что я
был под глубоким впечатлением от поэмы "Иоанн Креститель",
которую слушал во вдохновенном исполнении Гарсиа Лорки. Я
предчувствовал, что тема религии позднее войдет в мою жизнь.
Подражая Св. Августину, который не отказывал себе в
оргиастическиких наслаждениях и распутстве и одновременно
возносил молитвы к Господу, я взывал к небесам, приговаривая:
"Ну, еще чуть-чуть..." Прежде чем моя жизнь стала такой, как
сейчас,– примером аскетизма и добродетели, я держался за
свой иллюзорный сюрреализм полиморфного искажения, стремясь
продлить его хоть на несколько мгновений, подобно спящему,
пытающемуся удержать последние минуты дионисийского сна.
Ницшеанский Дионис, как терпеливый наставник, сопровождал
меня повсюду, и я не заметил, как на его руке появилась
повязка со свастикой.
Я никогда не мешал своему богатому и гибкому воображению
приносить самые неожиданные плоды. Но они служили лишь
подтверждением врожденного безумия. Вот почему я достиг
большого успеха даже тогда, когда был лишь частью
сюрреалистического движения, каждодневно завоевывая
признание своей идеи или образа, который якобы
"сюрреалистической манере" не соответствовал. В
действительности, я предпочитал поступать против их желаний.
Им не нравились анальные зоны – я старался надуть их и
изобразить множество таковых, в основном в макиавеллиевском
духе, тщательно вуалируя. Если я создавал сюрреалистический
"объект", в котором фантазии подобного рода отсутствовали, то
символическая его функция носила анальный характер. Чистому
и пассивному автоматизму я противопоставил активный импульс
своего метода параноико-критического анализа. К тому же я
противопоставлял энтузиазм Матисса, абстрактные тенденции и
ультрарегрессивную разрушительную манеру Мейссонье. Чтобы
внести изменения в мир обычных бытовых форм, я занялся
созданием предметов быта "в стиле 1900" годов, образцы
которого коллекционировали мы с Диором; увиденные "новым
взглядом", они когда-нибудь вернутся к нам.
Тогда же, когда Бретон ничего не хотел слышать о религии, я
стремился, разумеется, создать новую религию, которая будет
одновременно садистской, мазохистской и параноической. Идея
этой религии пришла мне в голову после чтения работ Огюста
Конта. Может быть сюрреалисты смогут достичь того, чего не
смогли добиться философы. Но прежде всего я должен был привлечь к
мистицизму будущего верховного жреца новой религии – Андрэ
Бретона. Я пытался объяснить ему, что идеи, которые мы
проповедуем, верны, но их необходимо дополнить элементами
мистического и религиозного характера. Я полагал, что теперь
мы вернемся к концепции апостольской романо-католической
религии, которая постепенно начала завладевать мною. Бретон
с улыбкой принял мои объяснения и посоветовал обратиться к
Фейербаху, философия которого, как мы теперь знаем, грешит
идеалистическими недостатками, но тогда мы не понимали
этого.
Пока я изучал Огюста Конта, дабы возвести мою новую религию на
надежной основе, из нас двоих Гала оказалась большей
позитивисткой, чем я. Целые дни она проводила в живописных
лавках с торговцами антиквариатом и реставраторами, покупая
кисти, лаки и все что мне было необходимо, чтобы начать
работать. Конечно, я не желал ничего и слышать о технических
вопросах, ибо творил далиниевскую космогонию с ее жареными
яйцами, повисающими без сковородок, ее галлюцинациями,
светящимися кругами ауры ангелов, с ее реминисценциями
внутриутробного рая, потерянного в день моего появления на
свет. Я не успевал все это записывать подобающим образом.
Довольно уже того, что для меня все было ясно. Грядущее
поколение увидит мою работу полностью завершенной. Гала не
соглашалась со мной. Как маленькому ребенку, который плохо
ест, она говорила: "Дали, малыш, попробуй! Это что-то
совершенно необычайное! Это светло-желтая краска, не жженая.
Говорят, этой краской писал Вермеер." С раздражением и
неохотой я попробовал. "Да! Эта краска недурна. Но ты ведь
прекрасно знаешь, что у меня нет времени заниматься такими
пустяками. У меня есть идея! Идея, которая потрясет весь мир
и, главное, сюрреалистов. Никто не сможет возразить
что-нибудь против нее. Я уже не раз думал об этом – о новом
Вильгельме Телле! Речь идет о Ленине...Я напишу своего
Ленина, даже если меня выгонят из сюрреалистической группы.
Он будет держать на руках маленького мальчика – меня, на
которого будет плотоядно взирать. Я закричу: "Он хочет съесть
меня!" Я не собираюсь сообщать об этом Бретону",– сказал я,
углубившись в свои видения..."Хорошо,– тихо проговорила
Гала. – Завтра а принесу тебе желтую краску на лавандовом
масле. Только бы удалось ее достать. Но мне хочется, чтобы ты
ею писал своего Ленина."
...Я был разочарован. Мой Ленин не вызвал шока среди друзей-
сюрреалистов. Это и огорчило и раззадорило меня. Тогда я
пойду еще дальше и попытаюсь сделать что-то совершенно
невероятное. Только Арагон возражал против моей "думающей
машины", окруженной бокалами горячего молока.
"Довольно трюкачества, Дали! – воскликнул он гневно.
Теперь молоко будут давать детям безработных". Но Бретон
поддержал меня, Арагон же выглядел довольно нелепо. Даже мое
семейство посмеивалось над ним. Но тогда уже он был
последователем отсталой политической концепции, которая
привела его туда, где он теперь, т. е. в никуда.
В это время появилось слово "гитлеризация". Я написал
нацистскую няньку за вязанием. Она попала в большую лужу. По
настоянию одного из моих ближайших друзей-сюрреалистов,
приписал ей нарукавную повязку со свастикой. Я никак не
ожидал той бурной реакции, которую эта эмблема вызвала. Меня
это настолько взволновало, что я распространил свои бредовые
видения на личность Гитлера, который мне всегда казался
женщиной. Много картин, написанных в этот период, было
уничтожено во время оккупации Франции. Я был очарован мягкой
повадкой, сутуловатостью Гитлера, его тесно облегающей
формой. Всякий раз, когда я начинал писать кожаный ремень,
переброшенный от пояса через плечо, мягкость, нежность плоти
Гитлера, втиснутой в военный мундир, приводила меня в
состояние экстаза, вызывала бурное сердцебиение,– чрезвычайно
редкое для меня ощущение, которое я не испытывал даже
занимаясь любовью. Полнокровная плоть Гитлера, которая
напоминала мне пышное женское тело с белоснежной кожей,
восхищала меня. Сознавая тем не менее психопатологический
характер этих восторгов, я с трепетом внимал шепоту,
раздававшемуся в моих ушах: "Да, на сей раз я верю, что я на
грани настоящего сумасшествия!"
Я сказал Гала: "Принеси мне желтую краску на лавандовом
масле и самые тонкие в мире кисти. Нет ничего труднее, чем
передать в ультрарегрессивной манере Мейссонье
суперстрасти, мистический и чувственный экстаз, которые
охватывают меня, когда я запечатлеваю на холсте кожаную
портупею Гитлера."
Напрасно я уверял всех, что мое инспирированное Гитлером
головокружение аполитично, что произведение, вызванное к
жизни феминизированным образом фюрера, заключало в себе
скандальную двусмысленность, что у изображенного есть оттенок
патологического юмора, который присутствовал в образах
Вильгельма Телля и Ленина. Сколько раз я объяснял все это моим
друзьям, но все было бесполезно. Этот новый кризис моего
творчества породил подозрительность среди сюрреалистов. Дела
пошли совсем плохо, когда стали распространяться слухи, что
Гитлер любит лебедей, одиночество, Вагнера, страдает манией
величия. В своих картинах я собрал все приемы Иеронима Босха.
Я попросил Бретона созвать срочное совещание нашей группы,
чтобы обсудить гитлеровский мистицизм с позиции ницшеанства и
антикатолического иррационализма. Я надеялся, что
антикатолический аспект дискуссии привлечет Бретона. К тому
же я считал Гитлера законченным мазохистом, захваченным
идеей развязать войну, во имя того, чтобы героически проиграть ее.
Он осуществлял один из тех актов, которые
были в это время популярны в нашей группе. Мое настойчивое
требование рассматривать мистицизм Гитлера с
сюрреалистической точки зрения, а также придать религиозный
смысл садистическим элементам сюрреализма, которые были
усилены моим параноико-критическим аналитическим методом,
отрицавшим автоматизм и присущий ему нарциссизм, вызвало
серию разрывов и многочисленных скандалов с Бретоном и его
друзьями. Последние способствовали нашим раздорам, что было
чревато опасностью для лидера движения.
Я написал пророческую картину о смерти фюрера. И назвал ее
"Загадка Гитлера", что ускорило мое отлучение от наци и
получило одобрение антифашистов. Сейчас, когда я пишу эти
строки, должен сознаться, что так и не разгадал эту загадку.
Как-то вечером группа сюрреалистов собралась для осуждения
моего так называемого "гитлеризма". К несчастью, я забыл
подробности этого необычного заседания. Но, если Бретон вновь
когда-нибудь пожелает увидеть меня, я хочу, чтобы он сообщил
мне, что было занесено в протокол, который был составлен
после этой встречи. Когда я вернулся домой в Париж, дверь
моей квартиры была взломана.
Когда мы выясняли отношения, я несколько раз на коленях
просил не изгонять меня, призывал Бретона понять, что моя
навязчивая идея о Гитлере была параноидальной и абсолютно
аполитичной. Я говорил, что я не наци и не могу им стать, ибо,
если Гитлер завоюет всю Европу, он, конечно, не упустит
случая разделаться с такими истерическими типами, как я, он
уже сделал это в Германии, где его считали дегенератом. В
конечном счете феминизированных черт, которыми я наделил
личность Гитлера, будет достаточно, чтобы я выглядел
иконоборцем в глазах нацистов. Одновременно мой фанатизм,
отягощенный знанием Фрейда и Эйнштейна, которые вынуждены
были покинуть Германию при Гитлере, делал очевидным то, что
последний интересовал меня только как объект моей болезни,
отчего он и казался мне ни с чем не сравнимой
катастрофической ценностью.
В довершение всего, когда до их сознания дошла моя
невиновность, я должен был подписать документ, в котором
объявлял себя другом пролетариата. Я подписал его без
неприязни, поскольку у меня никогда не было каких-либо
определенных чувств по отношению к нему.
Истина, единая и неделимая, стала вдруг очевидной: нельзя
быть радикальным сюрреалистом в группе, которая
руководствуется только политическими мотивами, и это
относилось к Бретону и Арагону.
Такой человек как я, человек, считающий себя безумцем,
устроенный с пифагорейской точностью (в ницшеанском смысле
слова), вероятно, не должен существовать. К чему все
сводилось: Дали – законченный сюрреалист, проповедующий
полное отсутствие эстетических и моральных норм, побуждаемый
ницшеанской "волей к власти", утверждающий, что любой
"эксперимент" может быть доведен до крайнего предела. Я
требовал права изобразить зад Ленина девятифутовой длины,
придать его портрету расплывчатую аморфность Гитлера, а если
нужно, снабдить его романо-католическими символами...
Запахи тела обрели для меня литургический смысл. Эстетическое
начало одухотворяло буйное цветение моего чувственного
экстаза. Эту безумную страсть венчали многолетние образы
знаменитого Великого Мастурбутора, напоминающие смахивающих
на коммунистов насекомых, с наполеоновским брюшком и пухлыми
бедрами Гитлера...
Все только началось! ...Но Бретон сказал Дали: "Нет!" И в
каком-то смысле он был прав, ибо в этом чудовищном смешении
он хотел разделить добро и зло. Но он был прав не вполне, ибо,
отстаивая свободу выбора, следовало уступить этому
далиниевскому набору. Он не совсем прав потому, что Дали –
абсолютный рационалист, стремившийся знать об иррациональном
все, причем не для того, чтобы пополнить человеческий
культурный репертуар, но, напротив, ослабить его, овладеть им.
Циклотрон философского сквернословия Дали жаждал сокрушить
все своей артиллерией внутриатомных нейтронов, дабы
преобразовать в чистую мистическую энергию низменную, животную
биологическую смесь, сущность которой открывала
сюрреалистическая фантазия. Когда-нибудь эта загнивающая масса
одухотворится. Миссия человека на Земле будет
выполнена.
Этот момент был назван Кьеркегором...Все было потрясающе
мерзко. Все экзистенциалистиские канализационные крысы,
прелюбодействовавшие в подвалах во времена оккупации,
шипящие, визжащие на отбросах сюрреалистического банкета, –
все это было великолепно, и человек был здесь лишним.
"Нет!" – воскликнул Дали. Не раньше, чем все будет избавлено
от иррациональности, не раньше, чем чувственный террор будет
облагорожен и сублимирован высшей красотой смерти, следуя по
тропе, ведущей к духовному совершенству и аскетизму! Только
испанец может осуществить эту миссию среди обилия
дьявольских открытий всех эпох. Произойдет всеобщее очищение,
и родится метафизическая геометрия.
Нужно вернуться к серебряной окиси и оливково-зеленому
благородству Веласкеса и Сурбарана, к реализму и мистицизму,
к которым мы должны приобщиться, дабы уподобиться им по
значимости. Трансцендентная реальность должна быть
интегрирована в некую чистую реальность. И это уже
предполагает присутствие Бога, который и есть единственная
высшая реальность.
Эта далиниевская попытка рационализации мира робка и –
правда, не вполне осмысленно – была сделана в иллюстрациях
журнала "Минотавр". Пикассо попросил издателя Скира поручить
мне иллюстрировать "Les Chants de Maldoror".Гала устроила
ленч для Скира и Бретона. Однако не будем говорить о
несчастливой судьбе "Минотавра", который пасется теперь на
материалистических полях Вервэ.
В двух случаях я лицемерно обсуждал с Бретоном мою будущую
религию. Он не понимал меня. Я перестал убеждать. Мы стали
все хуже понимать друг друга. Когда Бретон приехал в Нью-
Йорк в 1940 году, я позвонил ему в день приезда
поприветствовать его и договориться о встрече: мы
договорились встретиться на следующий день. Я упомянул о
новой платформе для наших идей. Мы должны были начать новое
большое мистическое движение, призванное развить наш
сюрреалистический опыт и раз и навсегда отделить его от
материализма. Но в тот же вечер друзья сказали мне, что
Бретон вновь оклеветал меня, назвав поклонником Гитлера. Это
была опасная ложь. С тех пор мы больше не встречались.
Однако благодаря своей точной, как счетчик Гейгера,
врожденной интуиции я понимаю, что Бретон был мне близок.
Его интеллектуальная активность, невзиря на внешние
проявления, была чрезвычайно ценна и отсутствовала у
экзистенциалистов, несмотря на их быстротечные театральные
успехи.
С тех пор, как сорвалась моя последняя встреча с Бретоном,
сюрреализм перестал существовать. Когда на следующий день
корреспондент крупной газеты попросил меня дать определение
сюрреализма, я ответил: "Сюрреализм – это я!". Я так и думаю,
ибо только я последовательно осуществлял его идеи. Я
ни от чего не отрекаюсь, напротив, я подтверждаю, что
сублимирую, иерархизирую, рационализирую, дематериализую,
одушевляю все. Мой нынешний ядерный мистицизм – в
значительной степени продукт, инспирированный Святым Духом,
демоническими и сюрреалистическими экспериментами первой
половины моей жизни.
Дотошный Бретон составил мстительную анаграмму на мое
прекрасное имя, трансформировав его в "Avida Dollars".
Хотя это не шедевр великого поэта, однако в контексте моей
жизни, признаться, он довольно удачно отвечал тогдашним моим
амбициям. Действительно, Гитлер умер в вагнеровском духе – в
Берлине, на руках Евы Браун. Услышав эту новость, я подумал:
Сальвадор Дали станет величайшей куртизанкой своего времени.
Так и было. После смерти Гитлера началась новая мистическая
и религиозная эра, которая поглотила все идеологии.
Современное искусство, пропыленное наследие материализма,
полученное от Французской революции, противостояли мне
последние десять лет. Я обязан писать хорошо, ибо мой
атомистический мистицизм сможет лишь тогда одержать победу,
когда обретет прекрасную форму.
Я знаю, что искусство абстракционистов, веривших в "ничто"
и, следовательно, писавших "ничто", послужило великолепным
пьедесталом для Сальвадора Дали, изолированным в наш
презренный век от материалистического декоративизма и
любительского экзистенциализма. Все так и было. Но чтобы
стоять крепко, я должен был быть сильнее прежнего. Я должен
был делать деньги, чтобы выдержать. Деньги и здоровье! Я
совсем перестал пить и стал усиленно заботиться о себе. В то
же время я старался придать больше блеска Гала, сделать ее
счастливой. Мы тратили деньги, делая все во имя красоты и
добродетели. Анаграмма подтверждала свою истинность.
Меня привлекало в философии О. Конта то, что он ставит во
главе своей иерархии банкиров, которым придает большое
значение. Меня всегда впечатляло золото в любом виде. В
юности я думал о том, что Мигель Сервантес, написавший
своего Дон Кихота во славу Испании, умер в черной нищете,
Христофор Колумб, открывший Новый Свет, умер при тех же
обстоятельствах и к тому же в тюрьме. Моя
предусмотрительность подсказывала мне в юности два пути:
1. Попасть в тюрьму как можно раньше. Так и случилось.
2. Как можно скорее стать мультимиллионером. И это
произошло. Как заметил католанский философ Франческо
Ппуйель: "Самое сильное желание человека – обретение
священной свободы жить, не нуждаясь в труде". Дали в свою
очередь добавил к этому афоризму: эта свобода способствует
проявлению человеческого героизма.
Я сын Вильгельма Телля, который превратил в слиток золота
яблоко "каннибалистического" раздора, которое мои духовные
отцы, Андре Бретон и Пабло Пикассо
рискованно положили мне на голову, столь хрупкую и любимую
мной. Да, я верил в то, что спасу современное искусство, я –
единственный, кто способен сублимировать, интегрировать,
рационализировать все эксперименты современной эпохи в великой
классической традиции реализма и мистицизма, которые
являются высшей миссией Испании.
Роль моей страны чрезвычайно важна для великого движения
атомистического мистицизма, который характеризует нашу
эпоху. Своим неслыханным техническим прогрессом Америка
эмпирически подтверждает наличие этого нового мистицизма.
Гений иудейского народа дает эти доказательства
непроизвольно благодаря Фрейду и Эйнштейну, их динамическим и
антиэстетическим возможностям. Франция осуществляет важную
дидактическую роль. Она, вероятно, создаст конституционную
форму "атомистического мистицизма", обязанную ее интеллектуальной
отваге. Но опять-таки миссия Испании состоит в
облагораживании всего религиозной верой и красотой.
Анаграмма "Avida Dollars" – мой талисман. Она принесла с
собой приятный и монотонный поток долларов. Когда-нибудь я
расскажу правду о том, как собирались плоды священных
расстройств Данаи. Это будет глава моей новой книги,
вероятно, шедевра, "Жизнь Сальвадора Дали как произведение
искусства".
А сейчас я хочу рассказать анекдот. Как-то одним весьма
удачным вечером, когда я возвращался в свою квартиру в
нью-йоркском отеле, я услышал звон металла в своих ботинках
после того, как заплатил таксисту. Сняв их, я обнаружил две
пятидесятицентовые монеты. Гала, которая как раз не спала,
окликнула меня из своей комнаты: "Дали, дорогой! Мне только
что приснилось, что дверь приоткрылась и ты вошел с
какими-то людьми. Вы взвешивали золото..!" Я перекрестился в
темноте и нежно прошептал: "Так и есть". После чего заключил
в объятия мое сокровище.
Июнь.
Дети никогда особенно не занимали меня, но еще меньше
привлекали их рисунки и живопись. Ребенок-художник
знает, что его картинка написана плохо. И ребенок-критик тоже
знает, что тот знает, что картинка плоха. В таком случае для
ребенка-критика, знающего, что тот знает, что он знает, что
картинка написана плохо, остается только один выход:
сказать, что она написана очень хорошо.
Благодарение Богу, в этот период моей жизни я спал и работал
лучше и с большим удовлетворением, чем обычно. Так что я
обязан вспомнить о нем, дабы избежать болезненных трещин,
которые образуются по углам моего рта, неприятных физических
ощущений от слюны, скапливающейся от удовлетворенности,
вызванной этими двумя божественными наслаждениями – сном и
занятиями живописью. Да, сон и живопись заставляют меня
пускать слюни от удовольствия. Конечно же, быстрым или
медленным движением тыльной стороны руки я могу смахнуть их
после райских пробуждений или одной из моих не менее райских
передышек во время работы, но я настолько бываю увлечен
своим телесным и интеллектуальным экстазом, что не могу это
сделать! Отсюда возникает пока нерешенная моральная дилемма:
либо пусть усугубляются трещины удовлетворенности, либо
нужно вовремя вытереть слюну. До принятия решения я изобрел
способ усыпления, способ, который, вероятно, когда-нибудь
будет включен в антологию моих изобретений.
В основном люди, которые тревожно спят, принимают снотворные
пилюли. Я поступаю иначе. Как раз в тот период жизни, когда
мой сон достиг максимальной регулярности и вегетативного
пароксизма, я с некоторой долей кокетства решил принять
снотворную таблетку. Без преувеличения, я свалился замертво и
проснулся совершенно обновленным, мой ум сверкал с новой
энергией, не ослабевающей пока не созревали самые сложные
мои идеи. Это произошло со мной утром, предшествующей ночью
я принял пилюлю; дабы еще больше переполнить чашу моего
тогдашнего равновесия. А что за пробуждение в половине
двенадцатого на террасе, где я под солнцем и безоблачным
небом пил свой кофе со сливками и медом!
Между половиной третьего и пятью я отдыхал, продолжая
ощущать действие ночной пилюли. Открыв глаза, я заметил, что
моя подушка мокра от обильной слюны. "Но,– сказал я себе –
Нет. Ты сегодня вытрешь лицо, сегодня воскресенье! Да и
какой смысл убирать слюну, если ты решил, что маленькая трещина, которая
появится сейчас, будет последней. Тогда ты сможешь осмыслить
эту биологическую погрешность в чистом виде."
Итак, я проснулся в пять часов. Появился Пригнау, хозяин
дома. Я просил его прийти и помочь поработать над
геометрическими фигурами моей картины. Мы заперлись в студии
до 8 часов. Я сидел и давал указания: "Начертите еще октаэдр,
еще один угол..., еще концентрическую окружность..."
N.P.: не делаай из меня твоего виртуального трахальщика ©
|
Новости
Группы
Статьи
Команда
Магазин